Иосиф Герасимов - Миг единый

— Ну что вы такое говорите! — возмутилась Анна Семеновна.

— А что он говорит? Он правильно говорит! — рассмеялся Александр Петрович. — А ты молодец, Дмитрий Афанасьевич! Ей-богу, славный мужик, только уж ловко сумел себя зашифровать.

— А что сейчас — расшифровался?

— Бог тебя ведает, может, ты и теперь меня надуваешь…

— Ну ладно, — поднялся Суконцев, — так мы невесть куда с тобой забредем… Считай, насчет Спешнева мы с тобой решили, я так и в министерстве доложу… Ну, ты все же выздоравливай, Александр Петрович.

— Постараюсь.

Суконцев кивнул и своей полуразвалистой походкой, чуть покачиваясь из стороны в сторону, пошел к дверям, а Анна Семеновна задержалась, и Александр Петрович почувствовал: у нее еще какое-то дело к нему — и, не дожидаясь, когда она начнет, сказал:

— Ну, выкладывайте, что-там таите?.

— Да вроде бы пустяк, Александр Петрович… Впрочем, если уж решили со Спешневым, то я к нему…

— А все-таки?

— Я говорю, пустяк… Помните того молодого человека, Воробьева, что у вас на последнем приеме был? Программист. Жена от него ушла… Вы распорядились путевку в санаторий…

— Да, да, вспоминаю.

— Задержал ему путевку завком.

— Почему завком задержал путевку? Я ведь сказал — из директорского фонда!

— Видите ли… вы больны.

— Ну и что! Впрочем, ясно… Передайте Спешневу, что я его очень прошу… сегодня же… немедленно…

— Спасибо, Александр Петрович! Ну, не буду вас больше тревожить. Поправляйтесь. До свидания. — И она пошла из спальни, прямая, строгая, точно так же, как выходила каждый раз из его кабинета.

Едва затворилась за ней дверь, как тоска, что всплеснулась в нем, когда подписывал приказ о Спешневе, возродилась: что бы там ни случилось в его жизни дальше, как бы ни повернула она, но сейчас произошло его полное отторжение от дела, которым жил и которому весь был подчинен последние годы; вот теперь он твердо знал: его не будут более тревожить, потому что во главе дела есть другой человек и весь спрос теперь с него.

И снова возникла мысль, что уже беспокоила во время болезни: а ведь завод вообще может без него и раньше мог, хотя ему казалось каждый раз, когда он покидал Л., — что-то разлаживается в огромном механизме и начинаются сбои; Александр Петрович, даже уезжая в отпуск, звонил на завод, чтобы узнать, как идет работа, и подсказать, на что обратить особое внимание; но все это было иллюзией: завод мог без него, и сейчас, когда он, Александр Петрович, совсем отторгнут от управления производством, ничего не произойдет — как было, так и будет. Так зачем же он все эти годы мучился и страдал, рисковал, порой принимая на себя больше, чем мог сделать, иногда даже так рисковал, что шел по самому краешку пропасти, — создавались такие условия, — и тратил себя, тратил, почти не оставляя времени более ни на что, а только на работу… зачем? Ведь если все могло быть без него и будет без него, то существует какая-то особая сила, которая и движет этот однажды заведенный механизм, и множество людей, подчиняясь этой силе, будут трудиться на заводе и вне его, в разных иных инстанциях, чтобы завод выпускал не только то, что выпускает сейчас, но и рос, и создавал новое, и улучшал, что производил. И все люди, связанные так или иначе с этим механизмом, спаяны меж собой, подчинены той силе и направляются ею так, что если из длинного людского ряда выпадает даже такой важный человек, как он, то никаких особых перемен не произойдет… Так зачем же все это было, зачем?..

Да, по-видимому, иначе он бы и жить не смог, и было это прежде всего для него самого, для души его и для тела, чтоб он мучился, страдал, радовался и ликовал, а без этого он сделался бы ничтожным, ему нечем было бы наполнить себя… Конечно, он мог бы прожить и иначе, мог отыскать, если подчинил бы себя определенной, научной цели, некую идею, которая высветила бы его жизненный путь на многие лета, и он бы двигался этим путем, разрабатывая ту идею, как угольный пласт, а может быть, напал бы и на золотую жилу. Редким людям, но все же удается такое, — вот, к примеру, его учителю Поповскому. И все же этот путь для избранных, хотя и мечтают о нем многие, мечтают и надеются. Он не надеялся и окунулся в производство, в его повседневность, старался сделать работу хорошо, и растратил себя на миллионы жизненных мелочей, и вот теперь видит, что это и была его дорога; жутко представить, что она может оборваться, и тяжко сходить с нее, да и нет у человека ничего на свете важней и дороже его собственного пути, каким бы он порой тяжким ни был…

Александр Петрович припомнил, что много раз, в праздник Победы или когда просто заходила речь о войне, он произносил фразу, которую повторял как бесспорную истину: «Мы, ребята, должны были в сорок первом умереть, как многие наши кореши… Так что считайте: все, что прожили сверх, — подарок судьбы!» Многим слова эти нравились, казались, возможно, мудрыми и оптимистичными, но сейчас, вспомнив о них, он устыдился, потому что понял — это была всего лишь красивая фраза, и не более: годы жизни не могут быть подарком, они всецело принадлежат тебе, пока ты существуешь, остаются такими, какими сам их определяешь. Еще совсем недавно он хоронил своих учителей, похоронил профессора Поповского и многих других, у кого учился; каждая такая смерть была потрясением, а потом стали приходить извещения о смерти его однокашников, однополчан, и при случае он расспрашивал, как же это так случилось, и всегда находилась причина, но почему-то никто никогда не говорил, что повинна была в их ранней смерти война, так изрубившая, исковеркавшая их юность, — наверное, считали: воевали все, и потому все не могут носить ее в себе одинаково. Александр Петрович всегда чувствовал себя здоровым, и, хоть все меньше и меньше оставалось в живых его сверстников, ему казалось, что час его еще далек, так же как на войне смерть обходила его, обойдет и сейчас, он привык к удачливости и только теперь с ясностью осознал: «Срок приспел…»

Подступили слезы, он повернул голову к стене, чтоб не увидела медицинская сестра, сидевшая в кресле с книгой, некрасивая женщина с угловатыми плечами, и заплакал; слезы эти были по-своему сладки, — так бывает только в детстве, когда пройдет обида, а плача не сдержать, и он не только горек, есть в нем и свой, успокаивающий душу свет…

Дом, в котором жили Кочневы, стоял на склоне большого холма, и квартира выходила частью окон на главную улицу города, наново построенную за последние годы. По ту сторону ее начинались кварталы домов, принадлежавших заводу, они спускались вниз, почти к самой реке, — белые башни, длинные, вытянутые здания с красными и синими панелями и несколько домов из розового кирпича; возле домов были большие, скорее похожие на скверы, дворы, густо усаженные деревьями, на ветвях которых покоился рыхлый снег, и такой же, серый и рыхлый, он лежал на газонах, а над домами тускло светилось небо. Катя стояла у окна, по привычке зябко потирая руки, и изредка дула в них, ей нужно было сейчас побыть одной, привести в порядок мысли, и, чтобы отъединиться от всех, она забралась в Танюшину комнату, девочка играла в своем углу.