Иосиф Герасимов - Миг единый

Смех Бориса ворвался в ее сознание неожиданно, она так увлеченно продиралась сквозь материалы зеленой папки, что, оторвавшись от бумаг, не сразу увидела сидящего в мягком кресле перед журнальным столиком Бориса. Он держал в руках листки и, теребя рыжеватую бородку, смеялся.

— Что там у тебя? — недовольная тем, что ее оторвали, спросила она.

— Да вот, любопытный документик, — ответил Борис. Он почему-то напыжился и стал говорить громко: — Называется: «Несколько мыслей о директоре». Есть подзаголовок «Наброски». Даю текст: «Трезвое сознание объективной истины, что ты не руководящий полубог, а нормальный служащий, которому доверено больше, чем другим, в расчете на твой большой опыт, знания и способности. Но ты к тому же человек среди людей, наделенный своей долей ответственности, а отсюда умение выслушать и понять, аргументировать не положением своим, но умом, знаниями: минимум забот о «солидности», максимум — о деловой эффективности. Должна быть неистребимая тяга к поиску смысла во всем». Каково, а? Молодец мужик, не говорит, а вещает. А дальше уж идут прямые рецепты, как жить начальнику. Вот слушай: «В основе взаимоотношений с кадрами — расчет на их творческую самостоятельность и самоответственность не столько перед директором, сколько перед коллективом перед самим делом». Это раз. Теперь два: «Должна быть развита способность не понукать людей своим авторитетом, а находить и развивать их сильные стороны, а в случаях промашек — улавливать состояние человека, который явно не злоупотребил, но ошибся и сам себя казнит, да это грознее приказа… Я для себя твердо усвоил: на окрик всегда следует отрицательная реакция… Руководителю сегодня надо знать, не только какое колесико за что должно зацепляться, но и как человек «зацепляется» за человека в работе и жизни…» Ну и так далее… Руководство самому себе.

И он снова рассмеялся простодушным смехом.

— Ну-ка, дай, — попросила Оля и, как только взяла листки, увидела: написано это давно, бумага выцвела, пожелтела, и чернила авторучки поблекли; она внимательно еще раз просмотрела страницы и обнаружила на первой вверху мелким почерком поставленную дату: июль 1964 года; значит, это произошло еще до их встречи, тогда Александр Петрович еще не был директором, а вот же думал об этом, записывал мысли так, будто все у него состоялось и был накоплен свой опыт; а может быть, это были выводы, сделанные им после многочисленных поездок на заводы. Одна фраза ее насторожила, она отыскала ее и прочла снова: «Должна быть неистребимая тяга к поиску смысла во всем…» За этим стояло что-то очень знакомое и важное… «Поиски смысла во всем». Но смысла не может быть во всем; пожалуй, сам-то в мире найдешь больше абсурдного. Она напрягала память, но так ничего вспомнить и не смогла, но чутье ее подсказывало: надо, обязательно надо вспомнить, и она отложила листки в сторону и подчеркнула карандашом эту фразу. Борис сидел в кресле, положив ногу на ногу.

— Ну как?

— Что тебя так развеселило? — спросила Оля.

— Знаешь, — ответил Борис, — мой отец всегда был великим педантом. Возможно, это и помогает ему так долго жить в полном здравии. Он приучал меня с детства составлять различные расписания, распорядки, чтобы я твердо помнил, как вести себя в жизни. Он буквально изводил меня этим… Я еще могу понять, когда такому учат ребенка, но чтобы серьезный человек поучал сам себя и составлял для себя правила…

Она смотрела на его вольную, свободную позу, на то, как он небрежно стряхивал пепел с сигареты, и неожиданно спросила:

— Послушай, я никогда у тебя не узнавала: ты что-нибудь хочешь в жизни?

Он тотчас, на задумываясь, ответил:

— Быть с тобой, — и ласково улыбнулся.

— А если серьезно?..

— А я и так серьезно.

Наверное, точно так же он мог бы ответить не только ей, но и любой другой, которая была бы в этот момент с ним рядом, так же легко, почти не задумываясь, не тратя никаких усилий на размышления или сомнения, и она сразу же рассердилась на него и сказала зло, но стараясь быть спокойной:

— Тебе тридцать шестой год, а ты, прости меня, ни черта не сделал за эти годы. С трудом плетешься в младших научных… Даже диссертацию я не сумела заставить тебя написать… Ты хвалишься, что раздариваешь свои идеи другим и презираешь чины и звания, но я-то от тебя не услышала ни одной даже крохотной идейки… Это же надо: ничего за свою жизнь человек не сделал, а показывает, что счастлив!

— Я и на самом деле счастлив, — мягко улыбнулся он. — Ну и зачем тебе этот обличительный монолог? Столько пафоса! Хватило бы на добрую прокурорскую речь…

— Я никогда бы тебе этого не сказала, не тронь ты его, — указала она на папки.

— Хочешь сотворить из него святого? — усмехнулся он. — Никто не поверит. Директора заводов никогда не бывали святыми. Им столько приходится врать и выкручиваться, что до святых им ой как далеко…

Она ответила не сразу, некоторое время внимательно вглядывалась в его румянощекое, свежее, с безмятежным взглядом лицо, потом сказала:

— Как жаль, что я согласилась ехать с тобой…

Тогда он встал, подошел не спеша к ней, обнял за плечи, потерся бородкой о ее щеку.

— Ладно, Олененок, право же, не стоит царапаться из-за пустяков. Ты сейчас взвинчена, да это пройдет… Уедем отсюда, и пройдет.

Ей всегда нравилось, когда он вот так старался ее успокоить, и она делалась покорной под его мягкими лапами, но сейчас подумала: «А ведь может и не пройти…» Отстранилась от него, сказала:

— Хорошо, не будем… но ты все-таки возьмись за документы. И будь внимательным, это важно…

Он отошел, снова опустился в кресло у журнального столика. Оля же думала о Борисе и теперь словно бы видела его заново; конечно же она и прежде знала, что он из себя представляет, знала, что он ленив и неверен и на него нельзя положиться ни в чем, он в любую минуту может подвести, знала, что он лишен каких-либо талантов, даже способностей, и многое другое о нем знала, но все это ей было вроде бы безразлично, потому что с его приходом кончилось ее страшное одиночество, когда надо было возвращаться после тяжкой работы в пустую квартиру или искать чем занять себя в тот или иной вечер.

Он появился у нее легко, после одной из институтских вечеринок: то ли праздновали чью-то защиту, то ли день рождения с ноликом на конце, — вызвался подвезти ее до дому и, когда подвез, — остался, ей тогда подумалось: «А пропади все пропадом!..» Машину когда-то купили ему родители с тем расчетом, чтобы он их возил на дачу, потом уж она стала его полной собственностью, и это было его единственным богатством, которое он берег… И все же у него было одно качество, которое она ценила: он был ласков с ней, умел ее успокаивать, мягким, воркующим тоном укрощая ее вспышки. Иногда она думала: вот за это можно все простить, у меня многое есть в жизни, а вот этого-то и нет, и оно мне так важно, что нет смысла его терять… Но сейчас, сидя за рабочим столом Александра Петровича, Оля отчетливо ощущала: что-то сдвинулось в ней по отношению к Борису, произошло такое, что сразу обнажило все, прикрывавшееся его нежностью к ней. Оля еще подумала и уяснила: он и успокаивает-то ее ради себя, потому что сам более всего на свете ценит покой и не выносит никаких неудобств. Он и говорил когда-то ей об этом: «Жить надо просто, не поддаваясь никакой волне, жить надо, чтобы тебе было всегда и во всем приятно. Это и есть духовное здоровье. Мне с самим собой никогда не скучно, и это главное…»