Иосиф Герасимов - Миг единый

Она все так же стояла, подавшись вперед: тугая, из синего трикотажа кофточка с глухим воротником обтягивала ее крепкую грудь, и, сцепив пальцы, Оля прижимала к ней руки, словно еще сильнее сдерживала себя.

— Хорошо, — ответила она. — Я сделаю…

Он улыбнулся, слабо кивнул. Он знал: над бесконечным процессом проката трудятся многие инженеры, трудятся давно, вполне возможно, что в его старых исследованиях, когда он еще работал в НИИ, что-то и есть, но не это было сейчас главным. Он желал видеть Олю, и она приехала, но надо было оправдать ее вызов. Он взглянул на Катю, наткнулся на блеск стекол ее очков, за которыми насторожились прищуренные глаза, и у него мелькнула мысль: Катя все разгадала, но не хочет подавать виду. А впрочем, как она могла разгадать?.. Но вот Оля, по всей видимости, приняла его слова всерьез, в ней чувствовалась готовность немедленно заняться делом, и ему подумалось: попроси он эту женщину о чем угодно, она на все решится, — и он еще раз благодарно улыбнулся ей.

Потом он перевел взгляд на Надежду Николаевну. То, о чем он хотел с ней говорить, было для него и в самом деле бесконечно дорого. Но этот разговор он мог вести с ней только с глазу на глаз.

— А теперь оставьте меня с Надей.

Оля покорно повернулась к дверям, Катя не шелохнулась, и он понял — она не намерена уходить.

— Мне надо, — жестко сказал он. И тут же усмехнулся: — Тебе нечего опасаться, я остаюсь наедине с врачом…

Катя поправила очки и, прикусив губу, пошла к дверям. Что-то с ней случилось с тех пор, как он заболел: она словно утратила весь запас оптимизма и юмора.

— Ну вот, — сказал он, когда закрылась дверь. — Иди ко мне поближе, садись сюда…

Надежда Николаевна подошла и села на кровать, повернув к нему лицо, — так садятся врачи к больным. Теперь он видел ее близко от себя, конечно же он вряд ли узнал бы ее, повстречайся с ней на улице или еще где-нибудь, не узнал бы, пожалуй, даже у себя дома, если бы точно не ведал, что это она, но теперь, вглядываясь в нее, он чувствовал, что все черты ее лица близки ему и милы и все в ней ему мило: и ее простота, и открытость, и полное отсутствие какого-либо стеснения или смущения.

— А ты красива, — сказал он.

Она усмехнулась:

— Полста, и красива. Бабка ведь уже.

— Так и я дед… Ты мне расскажи о них. Нехорошо все же это вышло в жизни. Есть сын, есть внучка, и нет их…

— Так уж вышло, — сказала она, — теперь не перекроишь.

— Не перекроишь, — подтвердил он. — Но о Диме расскажи…

— Ну что же, — согласилась она. — Только я ведь тебе обо всем писала. Трофим про эти письма не знает, узнал бы — запретил.

— Ишь какой диктатор!

— Он не диктатор, он просто за то, чтобы было все ясно, до конца… Такой уж человек. Ничего не поделаешь… Ну, Димка хороший парень. На работе его любят, жена веселая, красивая… Не знаю, право, о чем тебе рассказывать? В общем, тревожиться тебе за сына не надо. Он сейчас твердо на ногах. Да и то ведь подумать — двадцать восемь лет. Не мальчик. Трофим его строго держал, не избаловал… Ну вот, пожалуй, и все… Вообще, Саша, мы спокойно живем, как река течет. Все нормально в нашей семье. Я люблю домой приходить, дома у меня тихо и спокойно… А вот на работе, на работе совсем иначе. Ну, да это уж другое…

— Почему же другое? — отозвался он. — Расскажи.

— Да зачем же? — засмеялась она. — Разве это интересно?.. У тебя, наверное, и своих дел бывает столько, что и не выпутаешься.

— Я выпутываюсь, а ты все-таки расскажи.

— Ну, ведь про работу так нельзя, чтобы в нескольких словах, она из очень многих случаев ткется… Особенно у нас. Травмы… К нам слишком много разного народа везут, и больше всяких трагедий. А у меня такой характер: вот столько лет работаю, а все удивляюсь различным историям и суюсь в них. Мне говорят: «Ты, Николаевна, лечи, это твое дело; чини руки, ноги, а переживать пусть родные да близкие будут». А меня как будто кто нарочно толкает. По этой причине иногда в очень сложные ситуации попадаю. Привезли как-то человека, рука у него переломана, пришлось оперировать, я спрашиваю: «Где вас угораздило?» Оказывается, он мастер на заводе, сделал замечание одному сверловщику, а тот его гаечным ключом саданул. И все шито-крыто, ни милиции никто не вызвал, да и в свою заводскую больницу не повезли, чтобы производственной травмы лишней не было. Что же, думаю, это такой за рабочий, что так мастера мог ударить, а мастер молчит и не жалуется? Мы тут, думаю, людей чиним, а кто-то вот их калечит, и безнаказанно. Поехала на завод, пришла в завком, вижу, там уже все знают, глаза отводят, но все же в цех меня пустили. Я к тому сверловщику. Ну и что ты, Саша, думаешь? Оказался этот парень сыном мастера, и сотворил он это паскудное дело, естественно, выпивши. Мастер умолял всех шума не поднимать, сам он человек на заводе уважаемый и сына любит, испугался — могут того посадить. Вылечила, Саша, я этого мастера, сделала ему руку, как была, так не только мне «спасибо» не сказал, а еще, уходя, пригрозил: «Будете, доктор, не в свои дела соваться, неприятности наживете, и большие». Ну что тут поделаешь?

Она улыбнулась, а Александр Петрович рассмеялся, ему нравилось, как она рассказывает, ему было покойно с ней, и он любовался ее немолодым, открытым лицом, с этими большими, не тронутыми еще склеротическими жилками серыми глазами, в которых было много жизни и волнения.

— А еще что было? — спросил он.

— Ну, всякое. — Надежда Николаевна раскраснелась, возбудилась и сделалась моложе; он слушал ее и мало вникал в суть ее рассказа, ему доставляло удовольствие наблюдать, как она говорит, как волнуется и как тайно немного гордится собой.

Александр Петрович взял ее за руку и тихо, проникновенно сказал:

— Что же ты тогда ушла от меня, дурочка?

Глаза ее остановились, в них исчез азарт рассказчицы и заменился испуганным удивлением, словно она хотела проверить, не ослышалась ли; потом проговорила растерянно:

— Странно ты как… Будто…

— Что «будто»?

— Да так сказал… Будто я вчера ушла, а не двадцать семь лет назад…

— Так это и есть вчера, — весело сказал он. — Ближе-то дня не было тебя спросить.

Тогда она сделалась строгой.

— Я не от тебя, Саша, ушла. Я к Трофиму вернулась. Ведь я ему слово дала, а нарушила. А так нельзя…

— Ты хорошо с ним жила?

— Хорошо, Саша. Он про тебя сразу забыл… Сумел. И не напоминал никогда. Даже сейчас телеграмму твою получили, и то мне пришлось ему напомнить. Конечно, он терзался душой, я видела. Вот и Димку полюбил, как своего. От него у меня детей так и не было…

— Ну, я рад за тебя, — сказал он. — Если хорошо жила, то рад… А я по тебе тосковал… Сильно. Был бы я тогда в Свердловске, когда твой Трофим вернулся, не ушла бы… Черт знает до чего бы дошло, а не отдал бы!