Иосиф Герасимов - Миг единый

Тогда я поспешил, почему-то веря, что должен доставить ей своим сообщением радость, протянул записку, сказал:

«А на-ка тебе письмецо от одного дяденьки».

Она откинула картошку, так и не откусив от нее, взяла у меня записку, развернула, прочла, и я увидел, как у нее остановились глаза — вот другого сравнения я подобрать не могу, они именно остановились, словно замерли на одной точке, и в них на какое-то время образовалась пустота, потом они снова ожили и лихорадочно снова пробежали по тексту. Елена смяла записку и сунула ее в огонь шумевшего примуса.

«Это же надо, — сказала она, глядя на меня, — надо же… чтоб именно ты-то ее принес».

«Он ответа ждет», — сказал я.

«А пошел!…» — вдруг резко сказала она и быстро вышла из кухни; я не знал, что делать, смотрел ей вслед, да так и не решив, бежать ли за ней, сел к столу и принялся за картошку.

Елена не выходила из своей комнаты, а через час стали возвращаться со смены жильцы дома, и он наполнился разнообразными звуками: кряхтением, стонами, стуком посуды, перекличкой голосов…

А того парня я встретил во второй раз, в тот же вечер, подле клуба. На этой площади, освещенной фонарями под металлическими абажурами, похожими на эмалированные миски, в которых подавали кашу в заводской столовой, закрепленными на высоких деревянных столбах, сосредоточивалась вечерняя жизнь поселка, здесь был не только клуб, а стояли ларьки, торговавшие пивом, газетами, деревянные столы со скамейками, врытыми ножками в землю, где бойкие бабки предлагали семечки, а летом вареных раков и соленую рыбешку, и еще сидел на этой площади хмурый, как ворон, с большим крючковатым и вечно простуженным носом дядя Арсен — чистильщик сапог, работы у него было мало, поселковые жители чистили сапоги сами, и только по праздникам кто-нибудь из модников взгромождался на высокий стул, как на трон, и высокомерно поглядывал на толпу, он был горд, потому что в этот день он себе п о з в о л я л.

И вот в тот вечер я увидел на стуле чистильщика того самого человека, который остановил меня подле дома, он сидел без всякой гордости, ссутулившись в задумчивой позе, перекатывая папироску в губах, и лениво смотрел, как старается дядя Арсен. Я не понимал: зачем этому человеку чистить сапоги, ведь стоит ему сделать несколько шагов, как не миновать лужи, я смотрел на него, и мне начинало казаться, что его загорелое, усмешистое лицо давно мне знакомо, а когда чистильщик закончил свое дело и парень вскинул голову, зачем-то сняв при этом кепку, и на мгновение обнажились его рассыпчатые русые волосы, я вздрогнул: мне показалось — он чем-то похож на Ленушку, только я никак не мог определить, чем именно. Он сунул деньги дяде Арсену; наверное, уплатил ему хорошо, потому что чистильщик даже приподнялся со своего места и несколько раз поклонился парню, но тот уж не смотрел на него, легко спрыгнул со стула, зашагал и в самом деле через лужи к пивному ларьку.

Он увидел меня, но ничем особым не выказал этого, подошел, взял легко за плечо, и я сразу понял его жест, поддался ему, и так мы вместе подошли к ларьку.

«Тебе что-нибудь взять?» — просто спросил он.

Я молчал.

«Налейте кружку пива и стакан крем-соды», — сказал он продавцу.

Я удивился и обрадовался, потому что и в самом деле любил крем-соду; мне казалось, она пахла далекими-далекими странами, где растут и цветут небывалые деревья и травы; я ведь ничего не сказал этому человеку, а он угадал мое желание. Мы стояли рядом и наслаждались каждый своим напитком; он отхлебнул из кружки несколько раз, стер с верхней губы белую пену и неторопливо спросил:

«Что же ответа не принес?»

«А она не дала… Закрылась у себя, и все».

«И все», — повторил он с насмешкой и опять отхлебнул несколько глотков пива, а потом уж снова спросил: «К ней парни-то ходят?»

Я понял, о чем он; если бы это спросил другой или же он сам, но не с той беспечной легкостью, что придавала его словам полную бесхитростность, может быть, я смутился или бы надерзил в ответ, но тут сказал искренне:

«Не-ет, не ходят».

«Значит, совсем никого и не завела?»

«Вот и наши все в доме удивляются… Мама и то говорит: «Такая девушка, а никого у нее нет».

«Бывает», — кивнул парень. Он допил пиво, поставил кружку на прилавочек и, кивнув мне, сказал: «Пока» — и пошел в сторону клуба в своих хорошо начищенных сапогах, презирая мартовскую грязь и лужи… Потом, сколько я ни пытался вспомнить: насторожило ли меня что-нибудь в этом человеке или же вызвало неприязнь, — не смог, помню только: он во всем мне понравился и я с интересом и сожалением, что так коротко было с ним общение, смотрел, как он исчезает, за чертой света уличных фонарей.

А вот с Ленушкой нашей что-то случилось, она, видимо, не спала в эту ночь, потому что я проснулся, чтобы пойти во двор, а может быть, меня разбудил какой-то посторонний звук, но когда встал, то услышал возню в ее комнате, увидел из-под двери узкую полоску света, — электричество у нас выключали после двенадцати, и, скорее всего, там горела керосиновая лампа или свеча. А утром, когда скрипнула на несмазанных петлях высокая белая дверь и впустила в нашу проходную комнату Ленушку, то я увидел, как она осунулась, была хмурой и не сказала своего: «С утренним приветом!», а лишь кивнула и торопливо прошла на кухню. Мама посмотрела ей вслед и, покачав головой, вздохнула:

«Не заболела ли девочка?»

А вечером Ленушка со смены домой не пришла, не пришла она и на второй, и на третий день, а на четвертый по поселку разнеслась страшная и неправдоподобная весть — Ленушку нашли убитой подле пруда в березовой роще, и тут же передавали подробности: ей нанесли в спину несколько ножевых ран… Слух этот подтвердили милиционеры, пришедшие к нам в дом с обыском, они все обшарили в Ленушкиной комнате и унесли с собой какие-то вещи.

После того как я узнал о ее смерти, со мной происходило нечто странное: я воспринимал мир так, словно он был отделен от меня некой стенкой, и из-за нее до меня доносились слабые сигналы жизни; словно в полусне я отвечал на вопросы милиционеров, которые что-то записывали сначала у нас дома, а потом вызывали меня с отцом в казенное, холодное помещение, где стены были окрашены масляной краской в тяжелый зеленый цвет; и тот день, когда происходила в клубе гражданская панихида, и Ленушка лежала в гробу, обитом красным, и над ней висело красное полотнище, и тошнотворно пахло хвоей, — вот только этот запах отчетливо ощущался мною, а все остальное тоже казалось отъединенным, происходящим, что ли, по ту сторону моего сознания, поэтому я помню лишь какие-то отрывки из речей, произнесенных сначала в клубе, потом на кладбище у открытой могилы, и в этих речах Ленушку называли «ударницей», «авангардом» и другими мало мне понятными в то время словами и говорили, что пала она жертвой ненавистного врага.