Иосиф Герасимов - Миг единый

Я так и двигался по земле в полузабытьи, и таким же — с одеревенелой головой и душой — вернулся со всеми домой, где пахло чесночными котлетами, их принесла из столовой тетя Надя, а дома «дожарила» на большой сковородке. Она ждала нас, не ходила на кладбище, готовила стол, потому что всеми жильцами дома решено было устроить поминки. Стол накрыли в нашей комнате, а не на кухне, все-таки эта комната была самая большая, и на стол кроме котлет поставили, прямо в тазу свекольный винегрет с селедкой и несколько бутылок водки. Когда все расселись, поднялся квадратный Степан Тимофеевич, сдвинул прямые черные брови и некоторое время молча держал граненый стакан, который казался хрупким в его расплющенной ладони, — его попросили сказать первым, потому что он работал вместе с Ленушкой в цехе, который все называли на заводе новым, и, стало быть, должен был знать ее лучше других, — он подержал стакан, потом крякнул и произнес: «Помянем убиенную, погибшую от гидры контрреволюции» — и так сжал стакан, что показалось, он хрустнет в его ладони, а потом откинул назад квадратную голову и, резко взмахнув рукой, выпил водку одним глотком, и тогда все выпили за столом и стали заботливо пододвигать друг другу котлеты и накладывать винегрет.

Рядом со мной сидел рыжий немец Вальтер, я не знаю, какая у него была фамилия, его так все и звали в поселке «немец Вальтер», он родом был из Германии, попал в империалистическую в плен, а потом участвовал в гражданской на стороне красных, да так и остался в нашем поселке, женился на тихой женщине, она была такая тихая, что я и не запомнил ее. Он работал на заводе мастером, и все относились к нему с почтением, хотя вел себя в нашем доме немного странно, общей кухней не пользовался, готовил у себя в комнате и даже мылся там. Он вертел стакан перед моими глазами пухлой, белой с коричневыми конопушками рукой и говорил задумчиво о Ленушке, он говорил с акцентом, столько лет он прожил у нас в стране, а все говорил с этим ужасным акцентом, вставляя свои «бин», «унд», «мит» и другие словечки, и не всегда можно было разобрать, что же именно он хочет. Не так давно на севере Урала я встретил нескольких немцев, которые остались у нас после плена, обзавелись семьями, состарились, вырастили детей, и меня удивило, что не только они, но некоторые из их сыновей и дочерей, хотя матери были русскими, сохраняли пусть легкий, но акцент, — вот как это живуче… Немец Вальтер говорил спокойно, весомо, а мы все слушали о том, как жестока и сложна классовая борьба, как не сдается враг даже после того, если он опрокинут и раздавлен, все норовит ужалить своим отравленным ядом, и вот мы все стали свидетелями такого печального примера: была комсомолка Ленушка, боролась с летунами и лодырями, возглавляла ударную бригаду раздирщиц и оказалась бельмом на глазу врага, и он решил ее убрать со своей дороги… Немец Вальтер говорил убежденно, и все кивали головами, все ему верили и, когда он предложил тост, чтобы все враги были разгромлены, согласно выпили.

После этого за столом стало оживленней, и тетя Надя, вытирая от пота рыхлое лицо полотенцем, рассказывала, что бабы болтали, будто убийца хоть и не найден, но найдут его непременно, потому что приезжали из Москвы врачи и другие специалисты и сделали снимок «по глазу»; сначала никто не понял, что это за снимок такой, но тетя Надя объяснила: когда человека убивают, то в глазу остается изображение того, кого видел покойный в последний раз, а потом уж это изображение переснимают на настоящую карточку, а по ней не так уж и сложно найти преступника, ведь не за горами же он, в нашем поселке или в городе. И опять все согласно кивали и верили: убийцу найдут, раз взялись искать, то обязательно найдут…

Вот здесь, за столом, во время поминок и произошел со мной срыв, будто опрокинулась стена, отделявшая меня от остального мира, и скопившийся в душе после убийства Ленушки ужас словно бы прорвался и хлынул наружу… В какой-то момент я почувствовал, что по моей спине сползает нечто скользкое и колючее, и тут же заметил хитрые глаза Лидуни и понял: она сунула мне что-то за шиворот, я выдернул рубаху и достал из-под нее полуобглоданный кусок селедки, некоторое время я смотрел на него, потом с силой запустил в Лидуню, но попал в глаз немцу Вальтеру и тогда кинулся, сжав кулаки, на эту настырную девчонку.

С этого момента я впал в забытье и, говорят, находился в нем долго, но я ничего из того не помню, мама мне рассказывала: я вцепился в Лидуню так, что меня не могли от нее оторвать, я царапал ей лицо, бил ногами в живот, и только Степан Тимофеевич, применив силу, оттащил меня…

«А то бы неизвестно, что и было бы, — говорила мать. — И откуда что взялось в этом хрупком теле…»

Я провалялся несколько дней в жару и бреду, мать сутками дежурила подле меня, и потом несколько дней был так слаб, что не мог вставать с постели. Когда я немножко пришел в себя, Лидуня с исцарапанным лицом боязливо подходила к моей постели и клала на табуретку тетрадки с задачками, чтобы я не отстал от школы. Надо сказать, что с этих дней она очень изменилась ко мне и, когда я поднялся и оправился окончательно, шла со мной в школу не на полшага вперед, а на полшага позади, дома всячески старалась угождать, и я слышал, как в школе говорила подружкам:

«Его лучше не тронь, он бешеный…»

Когда болезнь моя кончилась и я пришел в себя, отец, видимо по настоянию матери, спросил: чего бы я хотел получить к первомайским праздникам, какой подарок? И тогда я ему сказал:

«Ничего, батя, не надо. Вот если бы ты меня на завод сводил…»

Они переглянулись с матерью, и я увидел, как мать кивнула в знак согласия, и тогда отец сказал:

«Ладно, пойдешь со мной завтра…»

В этой просьбе не было никакой рисовки, да и не надо представлять дело так, будто я просился у отца на завод, как в некий храм, в фанатичном порыве, поклонения перед тем огромным и главным, чем жил наш поселок, просто в мальчишеской голове возникла странная фантазия: надо побывать в том месте, где работала Ленушка, — может быть, там что-то осталось от нее. Что может остаться — я не знал, но верил: обязательно отыщутся ее следы.

И наступил день, когда мы прошли с отцом через проходные и очутились на широком, мощенном булыжниками дворе, а навстречу нам поднимались бурые, черные, белые дымы, и за высокими окнами закопченного здания гудел пронзительно красным пламенем огонь, и по мере того, как все далее углублялись мы в этот двор, свист и грохот тесней окружал нас, заглушая шаги и голоса.

«Так куда тебя вести?» — спросил отец.

И я не задумываясь ответил:

«В новый цех».

Он понял, в чем дело, кивнул, и мы свернули направо и вскоре вышли к длинному кирпичному зданию, вошли в него через высокие ворота… Поначалу я отпрянул от летящих мимо раскаленных листов металла, которые разбрасывали искры, и те падали на пол, шипя и пригасая; здесь было парно, как в бане, и жарко; мы обходили стороной, чтоб не получить ожога, небольшие — а по нынешним временам даже крохотные — прокатные станы, где каталось кровельное железо, и у одного из этих станов я увидел Степана Тимофеевича, он строго восседал на высоком металлическом сиденье, держа руки на рычагах, и наблюдал, как из печи летели прямо на него раскаленные листы, но к себе он их не подпускал, поворачивал рычаг, и листы жестко обжимались двумя блестящими валками. Степан Тимофеевич заметил нас, но даже не кивнул, не обернулся в нашу сторону, он невозмутимо делал свою работу, а у стены на скамеечке сидели двое рабочих и, лениво покуривая, переговаривались о чем-то своем, наконец один встал, пригасил окурок и пошел к Степану Тимофеевичу, и тогда тот уступил ему место.