Алексей Пантиелев - Белая птица

Сидя на кормовом весле и кланяясь с каждым гребком, Сат поведал о том, как на рассвете Волгу переплывала лосиха. Сукин сын Муравлев Костька подстерег ее на стрежне, накинул ей петлю на шею, но не мог ни удавить ее на плаву, ни зарезать ножом, а топора при себе не случилось. Лосиха попалась молодая, пугливая, глупая и только таскала Костькину лодку взад-вперед по реке, словно на буксире. С берега в ранних сумерках не разобрать было, кой леший его там носит, и того гляди, прикончил бы он черноглазую. Знамо дело, убил бы на мясо. Откуда ни возьмись, на ту беду — лось, матерый, сохатый… Как дал своим спаренным сошником по борту — лодка пополам! Треск на всю реку. Обломки перевернулись, всплыли, — лось их копытами изрубил в щепы. И за Костькой — вдогонку! Ну, тот в рубахе рожден, нырять ловок. В лодке материну грудь сосал. Ушел, шельма, шкура, без царапины. Подобрали его уже под Барбашиной поляной, в трех верстах отсель. И были люди, которые клялись, что им дано было подсмотреть, как сохач в лесу зубами стаскивал с шеи лосихи петлю.

Но и этот рассказ Георгий выслушал равнодушно. Нарочно сел на весла, чтобы не открывать рта.

На том берегу, за длинными озерами, на солнцепеке, под Бел-горой, у Каменна-озера, Георгий и Анна видели большие бахчи. Их стерегли древние бессмертные деды, не шибко грамотные, да памятливые. Георгий не задержался около них, хотя Анне хотелось бы послушать дедовские байки. Лишь на Каменно-озеро, знаменитое карпами, загляделся.

На четвертый или пятый день промелькнула минута похмелья? Одна минута. Случайная…

Анна не хотела ее. Она назойливо допытывалась у Георгия: на самом ли деле это было? И боялась сказать ему, что он опять, опять гудит…

Он слушал ее спокойно, но говорил зло, как в первый вечер матери и сестре Янки:

— Это тебе тошно со мной. Тебе должно быть невыносимо. Я знаю, чего тебе недостает. Вот утоплю для тебя испанский корабль и «груз богатый шоколата». Продам Антоннова на галеры… Ничего я не могу, ничего! — вдруг вскрикнул он.

Она улыбалась, чтобы улыбнулся он. Она тянула его за полу пиджака, точно за подол материнской юбки.

— Не надо… Я больше не буду, Егорка.

В середине дня Георгий поехал в город. Там были не то мастерские, не то ангары его завода, не то еще что-то. В поезде он предупреждал, что отлучится ненадолго по делу. Туда и немедля обратно.

Но несколько часов, пока он был в городе, она не могла подавить в себе суеверного чувства, что ей будет худо. Будет страшно… Ей слышались его слова: «Умру без тебя…» Она думала о том, что они так и не поговорили ни о чем и, наверно, уже не поговорят. Конечно, она должна была казаться ему недалекой, не способной разделить его затаенную боль, нестоящей того, чтобы ей во всем открыться.

Васса Антиповна и Марина не подходили к ней ни с расспросами, ни с утешениями. Они были поражены. Глядя на Анну, можно было подумать, что случилось непоправимое.

Приехал Георгий.

От Анны не ускользнуло, что он не в себе. Но это от спешки. Он сдержал слово: туда и обратно. Анна хотела видеть и видела Карачаева таким, каким он был в Москве, в прошлый понедельник. Там он был в ударе, был за щитом. И сейчас он такой же… Разрезает пирог, откупоривает вино, шумит и толкует, что покупки его — особого сорта, добыты без очереди, как будто затем он и ездил в город. Он сам заваривает чай… Он любит крепкий, густой как смола, на алтайский образец.

Скорей всего, она ошиблась нынче. Ничего не случилось такого, о чем стоило жалеть. Ровным счетом ничего.

Анна помнила: наутро им было снова хорошо. Они опять стали легки, быстры, безрассудны. Так было. Анна не обманывалась в ту нечаянную, сумасшедшую неделю. Семь суток плюс время на проезд… Они пролетели, как семь часов. Они стоили, может быть, целой жизни.

Георгий опечалился только на вокзале, когда объявили посадку на поезд «Куйбышев — Москва». Войдя в вагон, он стал искать старушек, которые кормили его вареными яйцами и огурчиками:

— Птенчики… где вы? Цып, цып…

Марина и Васса Антиповна плакали, целуя его и Анну.

— Янку… если Янку… отыщете…

И полетели назад телеграфные столбы. Закружили поля за окном. Георгий курил папиросу за папиросой. Анна отдувала от своего лица дым, но не отходила от него. Она думала о том, что скоро увидит Сережу, и о том, как будет рассказывать о лосе, который спас глупую лосиху. Думала еще об Аленке… На душе у нее было ясно.

А это был конец. Это было прощанье.

В Москве их ждало горе.

Из Тулы приехала мать Анны. Приехала и слегла. И больше не поднялась.

Всю жизнь они жили врозь. Вырастил Анну отец. Года через три после свадьбы мать бросила их обоих ради своего второго мужа. Было это не очень мудро, хотя она звалась Софьей. Больше ей подходило имя Мария. В молодости ей льстило то, что ее считают злой и вздорной. Без памяти влюбленная в свою красоту, она кружила головы многим. Ее второй супруг скоро понял, какую жар-птицу украл, и запил горькую, а был удачливым человеком, портным первостатейным. И к старости мать порешила, что бог наказал ее за то, что она осиротила дочь, опозорила ее отца.

Так она и сказала Анне, когда они случайно встретились на улице в Туле, после двадцати лет разлуки. Отца давно не было в живых, Анна помнила мать молоденькой, тонкой и быстрой, в длинном платье со взвихренным подолом, а встретила рыхлой и убогой, в ватной кацавейке. Годы и годы Анна носила в душе обиду, но тут все забыла и не попрекнула мать ни словом. Увидев ее, Анна заплакала, а до того не плакала с детства. Заплакала оттого, что жили врозь, и мать состарилась в неполных сорок пять лет, и отец не видел, как они обнялись, с первого взгляда узнав друг друга.

Мать работала гардеробщицей в театре и пуще всего боялась увольнения. Она была тягостно суеверна и богомольна. Даже посещение кино почитала грехом, постилась еженедельно дважды и еще многажды в году.

Побывав у дочери в Москве, Софья Борисовна влюбилась в Георгия, а заодно и в свою Анюту. Сережка покорил ее тем, что говорил ей «вы». Хотелось ей жить с ними, и Анна была бы не прочь, но Георгий сказал, что с иконами в дом не пустит. Расстаться с божьими ликами Софья Борисовна не смогла. Особенно она дорожила иконой Спаса Ярое Око, сына божия с угрозно-карательным взором.

В нынешнем году Софья Борисовна приехала после новой четырехлетней разлуки. Приехала, как водится, проведать, но в мыслях держала — помереть, да, помереть на руках у Анны и Георгия.

Накануне ей было видение: Павел Евгеньевич, ее первая безумная любовь, отец Анны, пришел к ней во время молитвы, в солдатской шинельке, окровавленной на животе. Ничего не сказал, только смотрел возвышенно, духовно, как апостол Христов. И она поняла. Не мешкая, собралась и поехала.