Алексей Пантиелев - Белая птица

Она знала, что Анна не обманет, похоронит, согласно ее воле, по божьему закону. К тому же в Туле не было и храмов таких, как в столице, попы все пошли в бухгалтеры. А те, которые вернулись из бегов, из самовольных расстриг к разбредшемуся стаду, еще, прости господи, бород не отрастили и не дураки в кино сходить, а паче втихую выпить, дондеже их не оттащишь за рясу.

За поздним обедом, похлебав горячего красного борща, заправленного молодой картошечкой и сметаной, перчиком и зеленым луком, и сказав себе, что Анюта, однако, мастерица, Софья Борисовна почувствовала, что не может утереть рта. Она почувствовала, как нечто накатило и безжалостно ткнуло ее в лоб перстом. Тарелка ее была пуста, но борщ лился ей в глаза, а в уши — малиновый благовест. Софья Борисовна увидела перед собой в сиянии, в облаке, уже неземное, нездешнее — либо порог, либо престол.

Она вскрикнула:

— Георгий… Сыночек… Спаси! Спаси!

Вряд ли она слышала, как он отозвался. Вряд ли поняла, что он перенес ее на кровать. Она была уже там — на пороге, перед престолом.

Но Георгий несколько раз громко сказал ей:

— Не бойся! Я тебя спасу! Не бойся!

И это она, возможно, чувствовала и сознавала. В это она верила.

Софью Борисовну трясло, мотало, как будто она ехала в телеге на железном ходу по булыжнику. Все кругом рвалось с треском, как старая клеенка. Сердце, которого она не чувствовала минуту назад, вдруг обнаружилось в голове, оно редко, гулко и хлестко билось в виски, оно было напугано. А на его месте в груди что-то булькало, капало, и оттого все казалось зыбким и ненадежным, и Софья Борисовна торопилась об этом сказать:

— Ам… чу… ка… чу… ка… Эм… фты… фты… фты…

Приехала неотложка. Пришел дежурный врач из районной поликлиники. Георгий привел старика доктора из соседнего Даева переулка. А затем привез на такси откуда-то, из академических сфер, профессора невропатолога, о котором писали в журнале «Огонек». Врачи как бы невзначай приподнимали одеяло, касались ног больной и отходили, словно теряя к ней интерес.

— Все в нас разрушено, — сказал профессор, мыча и причмокивая. — Слишком большие области захвачены кровоизлиянием. Единственно, что могло бы как-то тянуть — сердце. Но сердце — н-никуда… Сутки — не больше, а вероятно, меньше. Ну, камфара, понятно. Грелки… лед… Сердце никуда!

— Профессор, — сказал Георгий, подвигая к нему стул, — необходимо, чтобы она пришла в себя. Хотя бы на минуту. Я обещал ей. Это ей обещано. Она не договорила. Не дослушала… Вы не колдун, чудес не бывает. И все-таки, я прошу вас!

— Это ваша мать?

— Теща.

Профессор внимательно посмотрел на Анну.

— Право, — сказал он ей, — мне хочется просить у вас прощенья… Больная не испытывает боли, ибо сознание ее погашено. Но чтобы привести ее в чувство, нужно время, которого у нее нет.

— Сколько же времени нужно?

— Много больше суток.

Затем он встал и пошел мыть руки.

Софья Борисовна бредила. Она непрерывно что-то говорила. Губы ее шевелились, в горле булькало.

Георгий не отходил от нее ни на шаг, как будто надеялся и ждал, что она очнется. Анна сидела поодаль. Сережу увела к себе тетя Клава.

Анна думала о том, что в молодости Софья Борисовна любила лихую езду. Случалось ей езживать на барских рысаках со звонкими копытами, в легких санках и высоких колясках с голубыми рессорами, с кучером в поддевке, набитой ватой, со сборками под кушаком и золотыми пуговицами по швам из-под мышек. Случалось кататься на купецких тройках, в розвальнях, под тулупом или медвежьей шкурой, с дикарскими лентами и бубенцами на посеребренной дуге и с ямщицким свистом. Случалось ей самой стоять у облучка, в снежном вихре, держать вожжи в руках и править бешеными конями на узкой лесной дороге в Сокольниках. Любила Софья Борисовна откушать в шумном обществе, с шампанским, с гусарскими тостами и с цыганами. Умела спеть под настроение чувствительный романс.

В поклонниках у нее числился модный дамский доктор Постников. Он имел шикарный выезд, любил кутнуть, подурачить приятелей за спиритическим столом. Досужие языки болтали, что он стрелялся из-за Софьи Борисовны. Услышав об этом, второй муж увез ее в Тулу, а отец уехал с Анной в Сибирь, в Омск.

Как было холодно и ветрено в сибирском степном городе, похожем на большую станицу… И как скучал там отец по Московскому университету, по Румянцевской библиотеке! В Омске он написал маленькую брошюрку с тусклым названьем, которое начиналось словами «К вопросу…». Эта брошюрка произвела фурор в Петербурге, в Математическом обществе. Отец купил тогда фунт икры, бутылку ликеру. Читал свою брошюру вслух.

Анна думала об этом без горечи, вяло и безучастно, как будто не о пережитом, а о вычитанном из старой, утомительно знакомой неинтересной книги.

Ночью, когда Сережа уже спал, Софья Борисовна открыла глаза. Георгий зажег верхний свет.

Глаза Софьи Борисовны были прозрачны. В них было величие. Видела ли она Георгия? Видела ли Анну? Кто знает… Но казалось им, что она выговорила краем рта два слова. И казалось, что это были такие слова:

— Пр-щаешь м-ня?

— Да! — сказал Георгий громко. — Да! Успокойтесь, мама! Лежите тихонечко!

«Мама…» — так он ей сказал.

И Софья Борисовна успокоилась. Закрыла глаза и утихла. Последний ее всхлип был неслышен.

Хоронили Софью Борисовну на Ваганьковском кладбище. Отпевали в кладбищенской церкви. Служба была неторопливая — минут на сорок. Собралось порядочно народу — старые женщины с Пресни и кладбищенские нищенки. Поп с дьячком встречали покойницу у врат кладбища и провожали до могилы — чин по чину, справили христианский обряд, не комкая, не скороговоря, прилично. И как дружно и благостно они пропели: «Со святыми упокой, Христе, душу рабы твоея!» До слез и дрожи пробрали. Старухи некоторые голосили. И Софья Борисовна, нет сомненья, была довольна. Ей было славно, ей было хорошо слышать молитву, пенье и слезный вой. Ей творили и прочили вечную память, провожая туда, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыханий, но жизнь бесконечная.

Георгий проводил Софью Борисовну до того места, где ее встретил поп. Потом ушел и увел с собой Сережу. За час они обошли всю Красную Пресню, места, где были баррикады. Видели кино под названием «Баррикады». Потом вернулись на кладбище за Анной и тетей Клавой.

В трамвае было нелюдно. И Сережа удивил кондуктора тем, что прочел номер на своем билете.

Анна запомнила этот номер: 13789. Она помнила, какой был цвет волос у матери в гробу — дымчатый, будто их присыпали пеплом. Помнила, какой был узор на старой ризе попа, и еще множество мелочей запало в память Анне. Но она совсем не помнила Георгия с того момента, когда мать закричала ему «спаси!», хотя с этого момента Анна ничего не делала и ей не нужно было ничего делать, потому что все делал Георгий.