Алексей Пантиелев - Белая птица

Анна не понимала и не могла понять, что в те медленные часы, когда Георгий добывал врачей, а потом договаривался с цветочницами, могильщиками и попами, убирал гроб и водил Сережу по местам баррикадных боев, жил он только ею, только ею одной, и прощался с ней.

Он прощался с ней, а она этого не понимала.

На другой день пришла другая тяжкая беда. Упал и разбился большой многомоторный самолет. Погиб весь экипаж и все пассажиры.

Анна поехала с Георгием на загородное кладбище на горькие похороны, которые были для них тоже семейными.

Хоронили и летчиков и пассажиров в закрытых гробах, и страшно было видеть, как много гробов и до чего они все одинаковы. Пока их не обложили венками, казалось, что разные люди попеременно стаскивают с грузовиков, поднимают на плечи и несут один и тот же гроб. И думалось: а не пустые ли гробы? Несут одни деревянные робы… А трупы, разъятые, обгорелые, неопознанные, в братской могиле.

Гробы привезли прямо с места катастрофы, и, хотя знали о ней немногие, на кладбище было людно. Кроме родственников погибших, приехали рабочие и инженеры завода Георгия и с ними их главный; «родичи» упавшего самолета… Его строил серийный завод, не то в Харькове, не то в Горьком, но Анна понимала: за этот класс самолетов в ответе завод Георгия.

На знакомом фордике приехал Чаплыгин, седой косматый старик, лицо которого скульптор назвал божественным, так оно было бугристо-морщинисто и так значительно. В лацкане его черного длиннополого старомодного пиджака блестел орден Красного Знамени, надетый в первый раз за одиннадцать лет после награждения. Он подошел к главному и стал с ним рядом.

И может быть, потому, что здесь много было «своих», во время панихиды подспудно странные шли разговоры: неправда, что молния не бьет дважды в одно место…

Два года назад, первого мая Москва увидела в небе очень большой длиннокрылый самолет. Он был назван именем человека — единственный раз в истории нашей авиации; до того и после того больше так не делалось. Этого человека при жизни называли великим, впервые после Владимира Ильича.

Самолет пролетел над Красной площадью под конец первомайского парада. Его эскортировали два истребителя — для почета и для того, чтобы видней было, как он огромен. И газеты, у нас и за рубежом, облетела незабываемая фотография: характерный крест самолета в чистом небе, а по бокам — два маленьких крестика истребителей, как бы удлиняющие его исполинские крылья.

Восемнадцать дней после этого летал самолет.

Тысячи и тысячи людей приезжали на аэродром, входили в громадную пассажирскую кабину, шире автобуса, длиннее вагона, садились в удобные кресла. Самолет поднимался в воздух, делал несколько кругов над Москвой и опускался, оглушительно грохоча сверхмощными моторами — их было восемь, по три на крыльях и еще пара — тендемом — над фюзеляжем. Люди уходили с аэродрома счастливые. Дети записывали в дневники, как это было… Взрослые вспоминали, что некогда мы именовали «максимкой» теплушку, красный товарный вагон с печкой-буржуйкой, а нынче — величайший самолет, которому нигде нет равных, построенный целиком из советских материалов. Сочиняли о нем стихи.

Восемнадцатого мая, как помнилось Анне, в субботу, Георгий повез ее и Сережу на аэродром, тогда единственный в Москве, на месте печально знаменитой Ходынки. Карачаев-младший рассказывал дядям и тетям в трамвае, куда едет, показывал красивые билеты, и дяди и тети ему завидовали.

На аэродроме стояла длиннющая очередь на посадку. Георгий хотел провести жену и сына и еще двоих знакомых без очереди. Анна удержала его: куда спешить? Пусть Сережа осмотрится и вдосталь насладится. И неудобно, тут все гости почетные, знатные люди столицы…

Сережа принялся считать, сколько человек входит в кабину, и сбился. И другие, взрослые, считали и тоже сбились. Сто? Все говорили, что сто… Анна узнала Надюшку Салмину, из инструментального цеха.

Самолет поднялся и улетел. Он должен был вернуться через пятнадцать — двадцать минут. Ждали его полчаса… час… полтора… В небе было пусто и тихо. Трава на летном поле нежно зеленела.

Вышел человек с каменным лицом и белесыми безумными глазами и сказал, что полетов сегодня не будет, можно расходиться. Георгий молча пошел за ним, ладонью утирая со лба пот.

С одной женщиной сделалась истерика. Люди немо, недвижно смотрели на нее, как смотрят на угли в костре. Потом потянулись к аэродромным воротам. Сережа ни о чем не спрашивал. Анна повезла его домой. И на Ленинградском шоссе, чуть ли не в самый час беды, Анна услышала о ней байки… Сыскались очевидцы; один будто бы видел, как падал с неба портфель.

Двадцатого мая «Правда» оповестила: погиб «Максим Горький». И много дней затем в ушах Анны потрескивала, попискивала, подобно расстроенному приемнику, цифра, которую она слышала на аэродроме: сто, сто, сто. Георгий стискивал зубы и стонал каждый раз, когда вспоминалась та суббота. Анна брала Сережу на руки, долго не отпускала.

Такой катастрофы мы не знавали до тех пор. На заводе, и в Москве, и во всей стране был необъявленный траур. На Ново-Девичьем кладбище появилась стена с урнами погибших восемнадцатого мая.

И вот теперь, через два года, у закрытых одинаковых гробов, на негромкой панихиде, словно открылась та незаживающая рана.

Выступил главный, сказал несколько слов своим высоким, юношеским голосом и ссутулился, показывая узенькую лысинку на темени, закрыл лицо ладонью. Анна не ожидала, что этот знаменитый человек может давиться слезами, как простой смертный. Женщины, глядя на него, перестали плакать.

Все, кто любил авиацию, и те, кто в ней понимал, и те, кто не понимал, запомнили, что самолет, названный именем человека, в серию не пошел. Но ведь жизнь идет; сегодня на заводских стапелях — новая птица, и Георгий верит в нее. Этой птице суждено…

А что ей суждено? — подумала вдруг Анна. Кто может это сказать? Только один главный. А он стоит и утирает глаза… Карачаев — всего-навсего начальник сборки, повивальная бабка: его дело — трудные роды, легкие роды.

Панихида кончилась. Многие поехали с кладбища в грузовиках. Анна и Георгий пошли на электричку.

— Почему ты не поехал со всеми? — спросила Анна. — Неужели не хотелось выпить с Федором или… он больше не Федя-друг?

— Он мне уже поднес… неделю назад, на партактиве.

— Значит, партактив был?

— Был. Со времени чисток партии не помню такого…

— Послушай, — сказала она, — ведь этот упавший самолет хорошей испытанной серии… Несчастный случай! И на железной дороге бывает.

— Один случай — случай, два — преступление.

— Но был-то один, другого не было. И вообще, кто это так считает, ты?

Георгий угрюмо покосился на кладбище.