Алексей Пантиелев - Белая птица

Она вскрикнула:

— С ума ты сошел! Ты бредишь!

— Конечно… Но я думаю, не надо сопротивляться этой версии, если она возникнет, вдруг возникнет. Встань выше нее. Наступи ей на горло.

Анна выговорила, кусая губы:

— Это… чтобы мне легче было жить?

— Чтобы тебе не нужно было отвечать на вопрос: где я?

— Где… ты? — повторила она.

— Ты очень скоро поймешь, какой это трудный вопрос. И как странно и подозрительно — не знать, куда я уехал, если я тебе муж… А это уже нехорошо — не только для нас с тобой, для дела.

— Егорка… не понимаю… не пойму…

— Это просто. У нас с тобой все должно быть в полном ажуре. Все насквозь каждому понятно. Чтобы та же наша тетя Клава ухом не повела, чтобы обо мне ходили пусть даже сплетни, но — не слухи. И чтобы мне там не думать о своих тылах, чтобы у меня не было тылов! Извини мне этот жаргон…

Она побелела. Он взял ее за руки.

— Хорошо. Пожалуйста. Я — в служебной командировке. Всё.

— Ты думаешь, проще говорить, что ты… что мы… в разводе?

— Забудь об этом. Выбрось из головы. Точка. Мне важно, что ты уже не заболеешь. Считай, что я тебе сделал прививку, да, да, от безумия… я же тебя знаю…

Он написал на листке из блокнота шесть цифр.

— Вот тебе телефон. К 6… и так далее. Запомни номер, бумажку порви. Спросишь Николаенко. Назовешь себя. Но только в одном-единственном случае: когда не позвонить не сможешь. В других случаях воздержись. Жаловаться не будешь! Обещаешь?

Она молчала.

Он кивнул почти небрежно.

— Тогда спрашивай, чего хочешь.

Анна поправила волосы на затылке и сызнова задала ему все вопросы, на которые он уже ответил. Он повторил свои ответы.

— Слушай, — проговорила она ужасно спокойно, гордо и беспомощно. — Это так обязательно? Тебе ехать?

— Иначе я не могу. Это — из политграмоты. Но, понятно, если ты меня отпускаешь. Решай.

— А птица? — спросила Анна с первым своим сомнением, с последней надеждой.

— Ох… не касайся больного места. Сердце болит.

— Как же ты можешь уехать, если оно болит… если — Антоннов?.. Неужели главный тебя отпустит? Неужели отдаст? И зачем ты, собственно, нужен там… в Китае? Гладить китаянок? Ты, инженер, такой инженер!

— Ого, ого, — проговорил Карачаев, дергая себя за мочку уха. — Остановись, бога ради. Я еще не рыцарь, маленькая моя… но солдат. Ты забыла, что я военный инженер, кончал академию ВВС и строю ТБ, то есть самолет для войны.

— Ну и что же? И что же?

— Послушай меня спокойно. Нынешняя война — это новые люди, новая техника. Сегодня нельзя воевать без инженера! А стало быть, инженеру, такому инженеру, нельзя не знать, как нынче воюют. А воевать учатся, воюя… Ты можешь себе представить, зачем я нужен на летных испытаниях?

— Господи! Это — азбука, дважды два, «не убий» и прочие абсолюты… — скороговоркой выговорила она.

— Да?.. А разве война — не самое абсолютное испытание для самолета, а для меня — редкая удача, если не считать накладок, как с Матэ Залка?

Голос Анны упал.

— Как ты страшно говоришь…

— Я скажу еще страшней. Громова спросили: что самое трудное в рекордном полете? Он ответил: получить разрешение на полет. Поняла? Вот и я добивался разрешения. Так что отдаст или не отдаст меня главный — все это уже позади.

— Но я еще не отдала… Я!

Он тихо пожал ее руки.

— Ты бы поехала, если б тебя послали?

— Не знаю! Я пустое место! Я никто!

— Надо принимать бой, коли нам его навязывают. Об этом подумай, — сказал Карачаев.

Анна сама не знала, что с ней сделалось. Вдруг она вырвала из его рук свои руки и вымолвила, глядя ему в глаза с ненавистью:

— Хочу Аленку.

— Подожди, — сказал он так просто, как старики говорят перед своей смертью, что помирают.

— Чем жить без тебя, скажи?

— Арифметикой, — сказал он.

И опять он пил и не хмелел в ту ночь, как и днем. Он был трезв.

Семь лет Сережа был папиным сыном, один год — маминым, но случалось, что он на время становился ничейным сыном, и это было еще лучше.

Если пойти по Сретенке налево, до конца, выйдешь к Сухаревой башне. Она красная, кирпичная, выше всех домов, шире соседних улиц. На ней белые часы — башенные. На другом конце Сретенки были Сретенские ворота; то есть их не было, но когда-то они были. Обычно отец становился на ступеньки кино «Фантомас» у Сретенских ворот, сажал Сережу на плечо, и Сережа говорил, сколько времени на часах Сухаревой башни, а отец говорил маме:

— Самодельный у нас бинокль…

И вдруг Сережа узнал, что башню снесли. Сняли, как чайник со стола. Можно ли в это поверить? Такие дела человек должен видеть своими глазами. Мама с утра до вечера пропадала в школе. Сережа задумал идти к башне без мамы, храня военную тайну.

В тот день он встал пораньше, проводил маму до лестницы, стараясь не смотреть ей в глаза, и стал собираться, продуманно, как челюскинцы. Сменил сандалии на зимние башмаки, зашнуровал их туго-натуго, застегнул ковбойку на все пуговицы и натянул суконную кепку до бровей. На бечевке подвесил через плечо неприкосновенный запас на случай гибели корабля во льдах: два ломтя хлеба с повидлом, завернутые в несколько газет; хлеб черствый, зато припасенный по плану, задолго, со вчерашнего вечера. В единственный карман коротких полярных штанов положил соль, отцовскую лупу в замшевом чехле, его же запонку с надколотым малахитовым камешком, игрушечный компас и драгоценные запретные спички. И надел на руку браслетку с Серебряной Горы.

С щемящим сердцем Сережа переступил порог родного дома и захлопнул за собой дверь. Приложил к уху запонку и удивился: в камешке звенело. Значит, будет буря… От дома до Сретенки Сережа летел по воздуху, не касаясь ногами земли. И тут забыл… в какой стороне Сухарева башня? Спросить было опасно. Взрослые непостижимо, предательски догадливы. С ними рта не разевай. Сережа решил для пробы пойти налево. Дал прощальный гудок и пошел.

Миновал один переулок, другой, третий. С угла на угол переходил спокойно, как учил когда-то отец. На каждом углу вытаскивал из чехла лупу и зорко смотрел сквозь нее вдаль. Прикладывал к уху и запонку, и в камешке больше не звенело — путь открыт.

Улицу Сережа не разглядывал. Ему было не до того. С поворота Сретенки, от кино «Уран» должна была показаться красная башня с белыми часами. И не показывалась.

Невольно замедляя шаг, Сережа подошел к концу улицы… Башня исчезла. На ее месте простиралась необозримая гладкая пустая площадь, ветер нес по ней завитки пыли, а у Сережи кружилась голова. Так в арабских сказках джины уносят на крыльях дворцы. Башню унесли люди. Сережа сам это открыл.