Алексей Пантиелев - Белая птица

Сережа вспомнил, как отец обошелся с ворами, и горько жалостно всхлипнул. Так ему никогда не суметь. Кепка была с кнопкой на козырьке, сшита из клиньев… Но главное — браслетка. Все, все погибло. Прощай, Серебряная Гора!

Пушкарев переулок встретил его вечерней тишиной.

К счастью, мама еще не вернулась домой… Сережа, встав на цыпочки, отпер английским ключом дверь и первым долгом припрятал за обои спички. Потом на одну минуточку присел на диван, держа в руках компас, лупу, запонку и соль. Что было дальше, Сережа не помнил.

Проснулся он на следующее утро, разутый, раздетый, в своей кровати. Расшибленный локоть был густо смазан йодом и не болел. Ноги тоже не болели, зато сильно хотелось хлеба с повидлом и чаю.

Был выходной, и мама не пошла в школу, но чаю не дала, а прежде всего вымыла Сережу горячей водой с мылом в большом тазу.

Мама ни о чем не расспрашивала, будто ничего не случилось, и Сережа обиженно заерзал на стуле.

Уже допили чай, а она все молчала. Сережа не выдержал и сказал, что те мальчишки около кино «Уран» недостойны звания пиратов, они просто шакалы.

Тогда мама сказала, что папка всегда говорил ей, когда и куда уезжает в командировку. Он любил ей это говорить.

Сережа спросил с хитрецой:

— А что ж он тебе теперь не сказал?

— Он? Сказал… — ответила мама неуверенно.

И Сережа это запомнил. И сказал себе, что тоже уедет неизвестно куда, как уехал отец. И тоже пропадет вдруг и навсегда.

Долго Сережа ничего не знал о Володе, своем сверстнике, хотя жили они оба в Пушкаревом переулке, между Сретенкой и Трубной, и Володю в том переулке знали все — от мала до велика…

По Сретенке с лязгом, звоном ходили трамваи, на поворотах они пронзительно, заунывно выли, — так терлись колеса о рельсы; в доме Сережи дребезжали стекла. На Сретенке происходило больше несчастных случаев, чем где-либо еще в Москве. Сереже нестерпимо хотелось посмотреть, как они происходили, но, сколько он ни смотрел, ни разу никто ни на кого не наехал.

По Трубной катили одни ломовики, и все же Володе в том конце переулка жилось лучше. К Трубной Пушкарев спускался крутым горбом, — весной здесь во всю ширь мостовой текли, затейливо свиваясь, ручьи, а зимой можно было катиться вниз, не подталкиваясь, на салазках или коньках и просто на ногах, если валенки подшиты кожей. Дом Володи стоял на самом счастливом месте — в начале ската.

Володя жил в подвале, и это было удобно: он становился на сундук, на спинку кровати, на подоконник и выскакивал на тротуар. Со временем Володя открыл особо ценное свойство окна: если «довести» долговязого Мишку и он не стерпит и за тобой погонится, нужно только поспеть добежать до стены, встать в оконный проем, и Мишка будет рядом, но не посмеет тебя пальцем тронуть. Впрочем, догнать он мог, — поймать не умел, запутывался в собственных руках и ногах.

А «доводить» Володя любил больше всего на свете. Не счесть, сколько раз он был за это бит. Его же «довести» никому не удавалось, он всегда оказывался язвительней и горластей.

Сизый дог, которого Сережа гладил рукой, близ Володиного окна начинал рваться с поводка, потому что всякий раз, даже зимой, из форточки, пса встречал вопль:

— Бог… Бог убёг! Богубёг!..

Понятно, как эта кличка была обидна для сизого дога. Его хозяин, важный, гордый старик в длинной шубе на енотовом меху, пробовал подкупить Володю сладостями. Не вышло. Тогда старик обещал Володиному отцу спустить пса на дрянного мальчишку. И опять прогадал! Его самого стали звать Богубёгом, и пришлось ему ходить с собакой проходным двором в соседний переулок.

Свою младшую сестренку Машу Володя окрестил не больно веселым прозвищем — Виляй Хвост.

Уж с чем, с чем, а с сестрой Володе не повезло в жизни. Маленькая, курносая, визгливая и быстроногая, любопытная, как щенок, Машка не отставала от него ни на шаг. Никакими подзатыльниками не отгонишь. От Володиных пинков Машка отскакивала, как мячик, и весело пищала, подпрыгивая:

— Сам Барбос!

Зато если Володе удавалось на минуту скрыться от нее, она поднимала рев на весь переулок и могла прореветь без передышки хоть час, хоть день. Бегала, искала Вовку по дворам и подъездам, ревела до хрипоты, а найдя его, принималась прыгать и визжать как ни в чем не бывало.

Обыкновенно она держалась за спиной Володи, точно привязанная. Сказано — Виляй Хвост! Володя провожал взглядом голубей в небе — и она задирала голову. Он, пригнувшись, кидал медяк о стену — и она из-под его локтя, сопя, следила, накроет ли медяк другую монету. Вовка, играя в лапту, бежал со всех ног «гореть» — и она летела за ним с упоенным визгом.

Ни одного более или менее серьезного дела нельзя было сделать из-за нее. Всякое настроение пропадало. Пойдешь, к примеру, в казаки-разбойники, спрячешься намертво, навечно, а Виляй Хвост хихикает, пляшет за твоей спиной, словно чертик на резинке, — и ловят удалого разбойника, ведут на казнь. Или того хуже: в кои веки стал ты Чапаем, подводят тебе коня, только ты собираешься вскочить в седло, выхватить из ножен боевую деревянную саблю, а Машка сбоку уже скачет, кричит на смех врагу:

— Уря, за мной…

Машке все сходило с рук. Колотил ее только брат. Ребятам было скучно, если на улицу вслед за Вовкой не выходил писклявый, вертлявый, неутомимый Виляй Хвост.

— У Шумакова два сына, — поговаривали взрослые. — Зовут Манькой, а бежит Ванька!

Вовку никто никогда не хвалил, на него глядели исподлобья, встречали и провожали одинаково: «Тьфу, господи…»

Но особенно прославился Володя, когда проворовался их сосед по подвалу, продавец овощного ларька. Соседа судили и увезли на «черном вороне» в Бутырки. Нажился и попался он не на чем-нибудь, а на капусте. Володя придумал хитроумную частушку:

И тут все смеялись! И вместо «здравствуй-прощай» советовали друг другу: «Не воруй, дурак, капусту».

Еще по переулку ходила, правда, исподтишка, втихомолку, поговорочка про Володиного отца: «Пей, жену бей, а мамку не смей». Но никто, кроме Машки, не знал, что это тоже сочинил Володя.

Отец у них был молодой, хотя работал слесарем-лекальщиком по восьмому разряду. Девятого разряда не бывает. Одна мамка звала отца Федей, а все во дворе — Федором Федоровичем. Сосед-продавец, пока его не увезли в Бутырки, всегда снимал кепку, здороваясь с отцом; отец был партийный, а продавец до смерти боялся партийных. Когда в Кремле собрался первый слет стахановцев, отец Володи там был и здоровался за руку с вождями партии.

После слета отцу давали новую квартиру, двухкомнатную, с балконом, ванной и газом, но он, чудак человек, не взял, потому что подвал у них сухой, комната большая, как лабаз, а многие его товарищи по цеху жили в тесовых бараках полустолетней давности. Володе жалко было балкона, — вот бы с него запустить монаха на тонкой бечеве! И плевать на прохожих удобней, чем с забора.