Алексей Пантиелев - Белая птица

— Вот может так быть, что ты отродясь мой внук? Сам ты чучело! У нас в деревне есть мужик, ему сорок лет, у него у самого детишки, борода… А мать говорит, что я ему родной дядя! Кто же кого ро́дил?.. Отсюда вывод.

Но однажды Мишка сказал так:

— Серьга. Раз ты много понимаешь, сделай одно умное дело… Утри ему нос!

— Как? — пробормотал Сережа. — Прямо так? Ничего не говоря?

— Зачем так? Ничего не так! А чтобы красные сопли пустил. Понятно теперь?

Нет, и теперь непонятно. Неужели Мишка не шутя думал, что Сережа сумеет то, чего сам Мишка не мог? Смех сказать. Смех подумать! Но Мишка не смеялся.

Уныло глядя на свои длинные руки и ноги, он вздохнул:

— Отсюда вывод…

Сережа отошел от него, тяжко озадаченный. Пошел домой, забился в угол и стал ковырять ногтем обои около печи.

Вот, выходит, как… Выходит, так нужно. Раз ты много понимаешь, это твой долг. А что такое долг — Сережа знал. Долг — это когда человек готов умереть.

Откровенно говоря, Сережа сравнительно мало пожил, мог бы еще пожить. Но что поделаешь!

— Мама, пожалуйста, скажи, — спросил Сережа за вечерним чаем, — только не спеша, подумавши: драться нужно?

Мама подумала и сказала:

— Отец считал, что нужно, Сереженька.

— Всегда?

— Отец считал, что всегда.

— Ну, тогда ты помни, что сказала…

— Хорошо, — обещала мама. И не улыбнулась.

— А ты ничего не спрашиваешь у меня?

— Нет… Ничего.

Сережа деловито кивнул. Это его не удивляло. Мама — не тетя Клава!

На следующий день, как только мама ушла в школу, Сережа достал из шкафа и надел новую ковбойку, подобно моряку перед гибелью корабля. Вымыл руки с мылом, до локтя. Драться — так чистыми руками. И вышел на улицу.

Утро выдалось ясное, тихое. Первым встретился Мишка.

— Где он? — спросил Сережа.

— На поле. А что?

— Уйди, — сказал Сережа, и Мишка почтительно уступил ему дорогу.

Полем называли большой пустырь рядом с Володиным домом. Оно соединяло Пушкарев переулок с соседним. Здесь играли в футбол, волейбол и лапту, чаще всего — с тряпичным мячом. Оно казалось пепельно-рыжим от пыли и от битого кирпича, затейливо кудрявым от завитков ржавой жести.

Еще из-за угла Сережа услышал голос Володи и замялся у края поля, не смея поднять на Мишку глаза. Ему было стыдно. Все-таки подойти ни с того ни с сего и ударить… Неужели так нужно?

Но Вовка издали заметил его и ястребом кинулся на Машку. Схватил ее за косички обеими руками:

— Ех! Тачанка-растопчанка!..

Второпях он, пожалуй, перестарался, потому что Машка взвизгнула не своим голосом и закатилась судорожно-беззвучным ревом.

В тот же миг Сережа пустился бегом на поле, к Вовке, и как ему стало хорошо и легко в ту минуту! Он и не подозревал, что бежать изо всей мочи для того, чтобы ударить, — такое удовольствие. Руки его, презренные, ватные, никчемные, окаменели.

Вовка ждал его с недоуменьем. Сережа с разбегу развернулся и…

— У-ух, ма-зи-ло… — провыл сквозь зубы бежавший следом Мишка, в сердцах сплюнул и отвернулся.

Будем справедливы: первый Сережин удар был страшен. Если бы он достался тогдашнему абсолютному чемпиону по боксу Николаю Королеву, вряд ли тот устоял бы на ногах. Но Володя слегка уклонился вбок, — такой маневр в боксе именуется нырком, и Сережа, потеряв опору, крутнулся вокруг самого себя и бесславно повалился на землю, в колючую пыль. Володя тут же оседлал его, дернул за ворот новой ковбойки и поскакал, понукая.

У Вовки всегда получалось складно, ловко и смешно. Со всего поля, улюлюкая, сбегались мальчишки. Машка перестала реветь, подпрыгнула и с визгом полезла на спину Сереже, сзади брата.

Сережа ослеп от ярости, от того, что промахнулся. Багровый туман наплывал ему на глаза. Тряся головой, плюясь, он стряхнул с себя седоков, встал на ноги под свист и смех, но не застеснялся, как бывало. Теперь ему было не стыдно. Вовка, расплывчато-розовый, возник перед его глазами, качаясь из стороны в сторону, словно маятник. Сережа бросился на него почти на ощупь. Вовка исчез, а Сережа получил два сильных метких тычка прямо в зубы. Во рту стало солоно и больно, дважды отдалось в ушах, но Сережа только облизнулся.

Вовкины дружки покатывались от хохота. Вовка стоял, как столб, а Серьга Куриные Рога (это — потому, что у него две макушки) размахивал кулаками рядом, будто метил в его тень. Лопнешь, глядючи…

Постепенно красный туман рассеялся, Сережа прозрел. Он не стал при этом намного ловчее, по-прежнему мазал, лупил в белый свет. Но странное дело: он шел за Вовкой неотступно, вплотную, как бульдог. Вовка прыгал, нырял, вертелся волчком, строил рожи и говорил наперед, куда сейчас вмажет. Сережа упорно шел за ним, стиснув зубы, не грозясь и не ругаясь, не распаляя себя и словно не чувствуя ни боли, ни насмешек. И всякий раз нелепо размахивался сплеча, будто дал зарок — потешить увертливого Вовку. Однако Вовка отступал, Сережа наступал.

Широкий круг ребятишек с гомоном полз за ними по полю. Набежали из соседнего переулка, с Трубной, поглазеть на Вовкино искусство. Собралась толпа. Трое-четверо взрослых городошников сперва издали вполглаза следили за пушкаревскими петухами. Потом заинтересовались, подошли поближе. Драка-то необыкновенная. Один кочеток другого клевал, а другой гнался за тем, кто его клюет…

Время шло. Дело затягивалось. Смутная тревога заползала в душу Вовке. Он покрикивал реже и реже. Он уже не смеялся. И другие перестали смеяться. А осмеянный и освистанный Серьга все так же терпеливо и тупо пер напролом.

Вовка устал изворачиваться. Ему надоело. Так ему было лень и неинтересно. По закону давно пора Сереже пустить слезу. Он не пускал… Тут был явный подвох.

Все молчали. Ходили следом, как привязанные. Чего они ходят, чего ждут? Вовка почувствовал себя обманутым — и Сережкой, и дружками-болельщиками, для которых он себя не жалел, и этими ухмыляющимися чурбанами-взрослыми. Он обозлился, со злости стал мазать.

Устал и Сережа, но долбил и долбил, как дятел, и теперь промахивался редко. А норовил наподдать по-своему, обязательно сплеча, чисто молотобоец. Кабы не поле, ему бы и не развернуться…

Настроение на поле изменилось. Мальчишки поняли — Вовку-то бьют… И кто бьет? Додумался наконец Серьга, как поговорить с Вовкой.

— А-а!.. — крикнул Мишка.

— А-а!.. — закричали хором мальчишки: здесь многие любили Шумака, как мыши кота.

Вовка задохся от гнева, от страха. Оскалился и натужно, истошно завопил на Кощея:

— Это ты его, ты! До башки три версты!

— Кощей… Барбос, — плаксиво завела верная Машка.

Но вышло не складно и не смешно. Вовка заикался, грозя Сереже:

— Вспомнишь у меня, поплачешь… Кто твою мать бросил, кто-о?

Вот тут-то Сережа шагнул к нему и с размаху безжалостно ударил его, как велел вчера Мишка.