Алексей Пантиелев - Белая птица

В Ухтомке, ну да, в Ухтомке, в Октябрьские праздники, собрались гости. Приехали товарищи с завода — и с ними один бойкий и горластый парень, мастью еще черней Георгия, уникальный мастер-сборщик; его величали Федором Федоровичем. Лишь Георгий говорил ему: «Федя, друг, уважь…» или «Федя, друг, не гордись…», но дружба меж ними складывалась немирная. За столом они соперничали. Федор был крепок, как Георгий, и только они втроем с Янкой пили спирт, не разбавляя.

Янка обмолвился про карбюраторы, и тут Георгий завелся.

Дело касалось самолета о пяти моторах. Планировали его к четырнадцатой годовщине Октября. Но рабочие дали встречный — спустить машину со стапелей к первому августа, чтобы к празднику испытать ее в полете. На заводе были гости — французские инженеры. Подвел их главный к стапелям и говорит: «Первого августа…» Порядочный тоже бес! Те руками на него замахали, потеряв всякую вежливость: «S’est impossible!» (Это невозможно!)

В цеху тотчас отозвалось: «Это не посибль…»

Ну и действительно, не все от нас зависело: два смежника задерживали карбюраторы и полуоси.

Тогда поехал один человек (Егорка, конечно) на Украину. Как увидели его там в форме ВВС, говорят: «Даем, даем! Через три недели». Человек заявляет: у него встречный план. «Хорошо! Дадим через неделю». Человек говорит: «А французы считают, что это нам не посибль…» Переспросили. Переглянулись. Подумали. «Вот что, говорят, сегодня отгружаем». И привез человек ящики с карбюраторами.

В ночь на второе августа в сборочном он же и скомандовал:

— Сбивай подпоры. Опускай на колеса.

Тройка ломовых коняг потянула самолет на летное поле.

Загрузили в кабину сорок восьмидесятикилограммовых мешков с дробью, и в нее впервые поднялся Громов, сел за штурвал слева и стал смотреть сквозь лобовое стекло на землю — вперед и влево, запоминая единственное положение машины на трех точках, — так он будет ее сажать. Громов показал, что она устойчива, как поплавок! И что она самая скоростная, самая высотная и самая скороподъемная в мире из класса сверхтяжелых, а таких — всего две за рубежом.

— Самая, самая, самая, — говорил Георгий. От этого слова он хмелел.

Порядком согревшись, Ян, Георгий и Федя, друг, вышли в сад, на ноябрьский холодок — засмолить Янкиной махорки, которая продирала глотку и мозги. И — разболтались на свободе.

Ян Янович объявил, что махорка у него покрепче самсуна, почище сортового македонского дюбека или басмы, и вообще махорка — табак избранных, аристократов духа, поскольку она сама аристократка и некогда именовалась амерфо́ртским табаком! Все трое так смеялись и так кашляли от махорки, что ясно было — они уже хороши…

Федор заметил, что и баба к а п р а л — царю солдат растит! И Янка потемнел, переспрашивая: кто, кто?

— Каплун, — ответил Георгий. — Но это гипотеза. Не научная. Не волнуйся.

— Егор… я тебя не упрекаю и не виню, — вдруг сказал Ян. — Сам я олух царя небесного. Но что мне с ней делать — не знаю. И жалко ее в какой-то степени… И зло берет. А какой она товарищ! Стена… Сделал бы ты ей отеческое внушение…

— Послушай, гость милый, — ответил Георгий, — а ты не сводник ли, брат?

Ян закричал, бросив и растаптывая окурок:

— Поди ты… Она твоя крестница. Еще по Алтаю… Мне что за дело! Я не громоотвод. В конце концов, буйнопомешанных и тех лечат.

— Ой, ой, ой… Первый раз слышу, — заметил Федор, почесывая затылок. — И тоже она у вас геолог?

Георгий носком ботинка отшвырнул окурок Яна.

— Вот что. Приведи ее. Завтра же.

— Куда? Спятил! Она кинется тебе на шею.

— Я не играю в прятки, Ян, старина. И не будет тайных свиданий! Пусть познакомится с моей Заводной Куклой. Это — как душ Шарко для истериков.

Свет из окон дачи рассекал сад высокими дымчатыми кулисами. Щеки и глаза Георгия поблескивали, точно у мавра. Анна стояла на боковых ступеньках терраски и не могла уйти.

На другой день Ян привел ее. Была она русоволосая, пшеничная. По старой памяти Георгий расцеловался с дорогой гостьей. У него в заводе целовать всех баб моложе себя — собирать медяки.

Гостья пила наравне с мужчинами, громко смеялась и говорила об одном — о мужском поле, которой называла слабым. Притом она выговаривала необыкновенно выпукло и часто:

— Мужъчина.

О женщинах, и прежде всего о себе и о своей работе, она отзывалась с небрежностью:

— Мужикуем… — И еще так: — Мужегубствуем…

А о мужчинах говорила:

— Дефицитный мужик. Плановый мужик.

Ей вторил Федор Федорович:

— Светлана Афанасьевна, а вот говорят, жена с мужиком — желток с белком, сболтать сболтаешь, а — разболтай?

Она отвечала ему охотно и ласково:

— Федечка, вы еще ископаемый, доисторический мужъчина. В точности из второй межледниковой эпохи, до кроманьонской расы. — И объяснила: — Именно тогда обнаружилось наше природное сходство с человекообразными. Тогда еще не знали ни гаремных евнухов, ни бесполых певчих, ни содомского греха.

Анна ухаживала за ней с усердием доброй хозяйки, не спускала глаз с ее тарелки. И сама пила больше, чем обычно. Георгий смотрел на нее с догадкой, смеялся беззвучно и толкал Яна так, что тот крякал.

А потом Карачаев пошел с отважной Светланой Афанасьевной в сад. И она в дом не вернулась. Но прибежал Сережа и завопил, что тетя висла у папки на шее!

С дрожью вспоминала Анна гостью, ее альтовый голос — Кончаковны и баядеры. Вот какие женщины должны нравиться им всем, всем! И Георгий — такой же, как другие, ископаемый, до кроманьонской расы. Он усмехнулся, когда гостья сказала, что старая жена — старая дева.

В ту ночь Георгий не ночевал в Ухтомке. Его и Федора вызвали на завод, прислали за ними машину. Федор сказал, что должен заехать домой — предупредить жену. А Анна подумала, что Георгий непременно поедет к Светлане.

Но больше всего она думала о том, что сказал Ян о Светлане: «А какой она товарищ! Стена». Эта женщина была им, мужчинам, ро́вней. Она была нелишней в любом мужском разговоре и нужна им в деле.

Анна не нравилась себе. Плохо было то, что она маленькая, и то, что она смирная и ручная. И мать ее носилась с иконками и ладанками, а у Сережки росли вкось зубы. Плохо было особенно то, что она любила мужа. Она не хотела его любить, потому что любила слепо и скучно. В чувствительных романсах это называется «безумно».

Пришла корректура ее книги. Анна читала ее почти с неприязнью, радуясь, что Георгий ничего не замечает. Прочла, подписала и отослала… Ян подсмотрел, что она прячет, восхитился, возмутился, раскричался; она велела ему молчать.

Решилась Анна молниеносно. На другой же день после праздников она поехала на завод Георгия, в партком.

В те годы входил в моду женский парашютный спорт; уже гремело по стране имя девушки-орденоноски Ольги Яковенковой и ее знаменитое письмо, в котором она звала подруг в небо.