Алексей Пантиелев - Белая птица

Стало быть, можно.

Это звучало, как правило из армейского устава, а там что ни правило — исключение из обычных житейских правил.

Нет, пожалуй, одно Николаенко сообщил бы ей незамедлительно: что Георгий убит.

Не сообщает… Пусть же он не звонит никогда!

Покусывая губы, рассеянно улыбаясь, она думала о том, что все же ей хочется, ну, чтобы Егорка… помирал без нее, как предсказывал прошлым летом. Пусть бы ей об этом сообщили. Конспективно: 1) помираю, 2) без тебя.

Глупые мысли? Ужасно бабские? Ах, это не ново… Она полна бабства, бессмысленного и беспощадного. Пусть почетные пионерки ее презирают.

Анна шла по улице, встряхивая головой, чтобы не видно было ее слез, готовая крикнуть, написать мелом на стене: хочу Аленку! Она была отнюдь не взвинчена. Могла вдеть нитку в иглу, проплыть брассом полтораста метров, сделать стойку на руках. Она могла, могла, могла. И не понимала иноязычного и безнравственного слова: подожди.

Придя домой, она включила радио. Женщина пела арию Чио-Чио-Сан. Анна слушала с отвращением. Она видела Георгия и рядом с ним китаянку в синей крестьянской робе, сладкую, как Чио-Чио-Сан, с сердцем, полным лимонада.

Потом ей стало стыдно — ненадолго. Ей хотелось вот так мелочно, суетно думать о Карачаеве, чтобы не думать иначе.

Пришла ночь, и Анна открыла шкатулку с фото и письмами.

Она по-прежнему не думала о будущем. Она вспоминала прошлое — со снисходительной улыбкой, будто детские игры.

Пять лет назад ей было трудно с Георгием. Пять лет назад она думала о нем и о себе дурно, хуже, чем нынче…

В те годы он не казался замкнутым, учился в академии заочно, а потом очно и успевал делать много дел сразу. Анна помогала ему считать дипломный проект, чертить листы, а он сочинял пьесу, героическую, из времен гражданской войны на Алтае, для студии имени Хмелева, поскольку студия помещалась в соседнем переулке. Испробовал Георгий и этого зелья, потерял несколько недель, схватив попутно две тройки.

Тройки были позорные — по элементарным дисциплинам, огневой и строевой. Удивил Егорка всю академию: не смог объяснить взаимодействие частей нагана — л и ч н о г о оружия командира! И на плацу непростительно снебрежничал на виду у некоего атташе с гусиной шеей и аксельбантами.

Дали Карачаеву переэкзаменовку, несмотря на то что в армии всяческие «пере» не в чести, «команда подается один раз».

На плацу выстроился взвод сокурсников. Позади, шагах в пятнадцати, была глухая кирпичная стена. Карачаев подравнял взвод, повернул кругом и скомандовал шагом марш! Командовал он так уверенно-весело, мнимо-небрежно, что удовольствие было равняться, поворачиваться и шагать, но вел он на стену… Озорничает? Растерялся? Когда до стены осталось десять шагов, Карачаев скомандовал «шире шаг!», мало того — «ножку!». Он не бежал за строем. Он стоял рядом с экзаменатором, майором свободно-строго. Затем медленно, дерзостно медленно пропела команда:

— Взво-од… — и взвод зашагал во весь мах.

Эхо забилось о стену, а у майора дрогнуло в груди, потому что он все же ожидал, что Карачаев не выдержит и даст спасительное и пресное «на месте».

Но за два шага от стены, совсем негромко, изящно-ясно Карачаев скомандовал под правую ногу: «Стой…» Ах! Ах! — отрубил взвод левой, правой и застыл впритирку к стене, не потеряв равнения, точно живой монолит.

С чем это сравнить? Известно, что строевая быстро приедается. Но тот, кто в двадцать, в тридцать лет вот этого не умел, тот не испробовал вкуса жизни…

Далее раскрыл Карачаев «Наставление по нагану», чтобы затвердить названия некоторых частей (освежить в памяти, как интеллигентно выражалась Анна). И неожиданно для себя просидел над книгой ночь. Глазам своим не поверил, разбудил жену, показал ей; она сказала «угу» и стала пристраиваться спать у него на плече.

Карачаев нашел десятка полтора мелких технических неточностей и просто описок в «Наставлении», незаметных для командира стрелкового взвода, вопиющих для будущего инженера ВВС. Экзаменатором был тоже майор. Когда Карачаев показал ему свои находки, тот потерял дар речи: «Наставление», правда, не Устав, который подписывает маршал и нарком, однако же… Так он и не сказал Карачаеву ни слова, а назавтра поехал в Воениздат.

Получил Егорка две пятерки, но, пожалуй, первая была ему дороже и памятней, как будто он был курсантом пехотного училища.

А между тем на заводе он работал здорово, приходил домой веселый, о своем деле, о товарищах рассказывал чудеса. Тогда повсюду было приподнятое настроение, потому что в городах закрылись биржи труда, кончилась безработица. И кормиться стали немного лучше, и главный подарил Георгию заграничный спиннинг, и сын, их сын, заколачивал куда попало гвозди.

Но чего-то как будто бы недоставало… Анна помнила, что ей тоже хотелось что-либо сочинить, вроде пьесы…

И она сочинила, скрыв это от Георгия. Прикидывалась, будто корпит над тетрадками, а на самом деле два года обдумывала и собирала книгу. Зачем так? Она стыдилась своей дерзости — посягать на то, на что посягнул некогда ее отец своей скромной брошюрой «К вопросу…». Работала, потому что не могла иначе, и оправдывалась перед самой собой тем, что это для души…

У книги была счастливая судьба. Ее отметили на конкурсе Наркомпроса, дали много денег. Анна ждала первой корректуры из издательства.

С Урала приехал Янка, привез бутыль спирта. Анне — чулки, а Сережке — крохотные лапоточки из липового лыка, писаные, то есть с узорной подковыркой. Сережу одели в косовороточку с вышивкой, навыпуск, подпоясали шнурком с фунтовыми кистями, и он в лапотках плясал русского. Ходил и притопывал, открыв щербатый рот.

Анна подарила Янке кожаный кисет под махорку.

Однако в этот приезд Ян был странно подавлен, посматривал на Анну виновато. Она уже подумала было, что он женился или женится.

— Ты хвораешь? — спросила она.

— Моя хворь на ножках бегает.

— Ах, все-таки! На высоких каблучках?

— На сегодняшний день да. Интересуется ширпотребом — по коммерческим ценам, а также торгсином.

— У нее есть золото?

— Откуда? Глаза у нее есть…

— Она брюнетка?

— Хуже.

— Девятнадцать лет?

— Тридцать!

— И что же, у нее ангельский характер?

— Креста на ней нет… Припадочная, как те девицы, которые сидят неделями на хлебе и воде, но швыряют сторублевые букеты солистам оперетты.

— Ты с ней работаешь?

— Представь… работник недюжинный. Дело любит.

— Так тебе просто повезло! Что же ты ее прячешь?

Ян буркнул, глядя на свои сапоги:

— Ты о ней слыхала в свое время… Больше ничего не скажу.

— Вот как! Неужели?

Ян перекрестился…

А потом Анна услышала ужасный мужской разговор.