Алексей Пантиелев - Белая птица

И думала Анна о том, что никогда и нигде, никогда и нигде еще не собиралась такая несметная людская сила, как на наших пустырях, на этой вот веками пропитанной рабочим потом земле.

Секретарь парткома тронул Карачаеву за плечо:

— Ступай домой.

— А вы?

— Я неженатый. Езжай, езжай, не разговаривай. Слушай, что тебе говорят.

Она послушалась, конечно. В трамвае она честно клевала носом, а поднимаясь по лестнице своего дома, думала о том, как мать ее спросит, чего она хочет.

— Мамочка, чаю горячего… с твоим тульским вареньицем… — И поцелует спящего Сережу.

Но Софья Борисовна и тетя Клава вышли к ней молча. Сережа был не уложен и таращил прозрачные глаза. Острая иголочка проколола висок Анны.

— Георгий звонил?

— Уехал Георгий в Сибирь! — выпалила тетя Клава. — Ищи его теперь днем с фонарем… Взбеленился, ей-богу!

Анна стянула с головы шерстяной платок. Софья Борисовна топталась перед ней, бессмысленно разводя руками.

— Что-то и я не поняла его под конец… И что такое городил? Как бешеный, правда.

— Кричал? На тебя?

— Если б кричал! Ты крикни, покричи… Мы тоже не каменные, понимаем.

Анна взяла Сережу за руку и повела к его кровати.

— С чем же он поехал?

— Так, с чемоданчиком… который с исправным замочком…

— И это… в Сибирь?

— В самую, самую Сибирь!

— А теплое белье вы ему дали?

Софья Борисовна и тетя Клава уставились на нее, как козы на ситцевый лоскут. Доняло их это хладнокровие, это приличие.

— Мы? Ему? Подштанники, что ли? — вскрикнула тетя Клава. — Выскочил он, как укушенный, руки не подав, сына не благословя! Лихая твоя головушка… Соображаешь ты своими бабьими-то мозгами?

Анна выдвинула ящики комода и выпрямилась, пунцовая, с узкими, блестящими глазами.

— Мама… извини. Он тебя в Тулу не так провожал.

Софья Борисовна заломила руки.

— Клянусь тебе, вот перед лицом всевышнего… я пыталась! Клавдия не даст соврать… Что же вы, говорю, Георгий Георгиевич, или, как прежде говорили, милостивый государь, дожидаетесь — чтобы она убилась до смерти, оставив сына сиротой, или того хуже… там с летчиками… Не приведи бог!

— Ты та-ак сказала? Спасибо… И что же он?

— Ничего.

— Мама, это неправда.

— Я тебе говорю: ничего. Буркнул два слова: «Придется расстаться…» — и след простыл!

— Придется расстаться? — переспросила Анна протяжно. И вдруг поняла. — Ах, рас-стать-ся?

Щеки у тети Клавы задрожали.

— Каково это ей, матери-то, слышать!

Анна с веселым, ошалелым недоумением смотрела на них обеих. Усталость повалила ее на стул. Смеяться она не могла.

— Ага… — шептала она распухшими на морозе, саднящими губами. — Миленькие мои, хорошенькие мои, добренькие мои… Расстаться! — И с угрозой показала на дверь: — Вот бегите, догоняйте его… Вы верните, верните мне мужа, золотые мои! Или дайте хотя бы чаю.

Чай возник на столе мигом, как на скатерти-самобранке. Анна выпила чашку — без варенья, с сахаром вприкуску, вяло думая о том, что Георгия, однако, не было на субботнике. Софья Борисовна молча пошла к ее кровати, постелила. Анна легла и тотчас уснула. Раздевалась, заводя глаза под лоб, как малое дитя.

И приснился ей сон, необыкновенный, сказочный сон.

Ей снилось, что Георгий вернулся домой ночью. И как только он вернулся и поставил чемодан у комода и неслышно склонился над ней, спящей, она проснулась, вскинулась и обхватила его за шею руками.

— Анчутка… — сказал он ей голосом матери, сжав ее плечи горячими ладонями. — Чуть-чуть было не укатил от тебя… в Сибирь… Челюскинцев встречать… Они едут в Москву. Федя, друг, выручил. Поехал вместо меня. И знаешь, как он сказал? Иди, Георгий Георгич, разбуди ее. Прикажи подать две парочки — для себя и для кухарочки! Так нежно сказал: для куфарочки…

— Но откуда он взял, что я сплю? Как он мог знать? — спросила Анна.

— Тебя знают. Все тебя знают. Десять девок и одна Карачаева! Товарищ комиссар, разрешите повторить…

— Но ты же мне снишься? Откуда тебе известны эти слова?

— Во сне все известно. Я видел, как ты пила пустой чай с сахаром вприкуску и ничего больше не тронула…

— Тебе мама рассказала!

— Нет, не рассказывала. Я знал, что ты проснешься, даже если я приду во сне…

— Ты это знал? — проговорила Анна нараспев, спрыгнула с кровати и повалилась ему в ноги.

— Что ты делаешь? Я тебе уши надеру, — сказал Георгий.

Она смотрела на него снизу вверх.

— Егорушка… Я обещала маме… взять валенки… и второе — вот это…

Но Георгий не улыбнулся.

— Выгоню! — сказал он. — К чертовой богоматери. Не прощу того, что я сегодня от нее услышал — про тебя. Я сам верующий. И здесь один бог, других не знаю. А то, что ты одновременно Полное Ничтожество… Все боженьки таковы!

Анна прижалась к нему просительно. Он насупился, одним махом подхватил ее на руки и кинул на постель. И тут же приник лицом к ее груди, к ее животу, вслушиваясь, не ушиблась ли она, не испугалась ли. В точности, как кошка к своему котенку…

Дальше сон кончился. Анна, тряся кулачками, говорила Карачаеву про самую низкую тварь — Погоду — и про то, что такие же есть люди, они страшатся песни, стыдятся верить товарищу и не поверят десятерым, если в бумажке написано иное… Спешат обидеть, а когда дело свершается, вопреки им, говорят тебе в глаза: вот видишь, понимаешь, зачем мы тебя драили с песочком! В парткоме упрекнули: засиделась в комсомоле и, конечно, в семье, хотя уже за двадцать, годочки бегут. Вспомнили о ее годочках, когда она стала парашютисткой…

— М-да, — проговорил Георгий неопределенно. — А действительно, ты… засиделась, маленькая моя, грозная моя.

— Я? Но там был какой-то чудак… Бездетный злющий дед!

— Так вот, — сказал Георгий, — завтра пойдешь и поправишь. Я… не дам тебе рекомендацию в партию, если ты не объяснишься с этим чудаком. И в душе у тебя должен быть чистый, скромный утренний свет, ни тени самолюбия, раздражения, усталости и прочей «гегелевской шелухи». Наш дед, кажется, правда, бездетный, в партии с восемнадцатого года. Я понятно говорю?

— Да, Егорушка, да. Как ты чудесно умеешь… драить с песочком, — сказала она.

И чтобы не казалось и не думалось, что она впрямь «засиделась», показала на постели настоящий шпагат.

Георгий рассмеялся.

— Наверно, у тебя талант, дар божий, честное слово. Ты сама не сознаешь, что ты в эти сто дней сделала… и кто ты есть!

Но она отлично все осознавала… Лишь промолчала благоразумно.

Мельком вспомнилась Светлана Афанасьевна. Не знала она арифметики, как любил говорить Георгий… И стало жалко ее, одинокую, после того, как Георгий сказал:

— Ты помнишь, кто такой Фомка Докутич? Вообще помнишь, какой была геройской девкой? На Алтае нет больше Докутичей. Так и не сумели они дать бой ни на Дону, ни в басмаческих местах, хотя, по слухам, пытались… Кончилось их время, как восемь лет назад — время нэпачей, а шестнадцать лет назад — время помещиков.