Давид Бергельсон - На Днепре

Корчмарь и корчмарка долго возились в своей клуне. Дед, почти впавший в детство, дремал на скамье. Его дряхлое тело уже не ощущало разницы между днем и ночью. Зозуля сидел один у стола и бренчал на балалайке — ее оставили ему товарищи-красноармейцы. Вдруг он услышал позади тихий оклик:

— Товарищ Зозуля!

Красноармеец перестал тренькать, и его вздернутый нос вопросительно уставился в потолок.

— Чего?

— Товарищ Зозуля, — просунув голову из кухни и прижимаясь плечом к косяку, спросила Зельда, — в Красную Армию можно поступить сестрой?

— А то как же, милая! — весело подмигнув, ответил Зозуля.

— Правда?

— Конечно, можно!.. Пустяковое дело!

— А я думала, трудно…

— Трудно? Что трудного? Я и сам знавал одну сестрицу, у нас в полку служила.

— Такую… как я?

— В самый раз! Мы тогда сквозь деникинский фронт к Чернигову пробирались… Был у нас свой бронепоезд, а с ним два эшелона. Деникинцы впереди путь разобрали. Мы из вагонов повылазили со всем нашим обозом, поставили орудия и суток семь из них по Деникину бухали. Он в городе засел. А нас в ту пору сильно сыпняк трепал. Люди в полку были один к одному, хорошо мы все сжились. Ну, а тут, значит, то один, то другой от сыпняка валится, — словом, конфуз! К примеру, был у нас наводчик Саша Черных, парень як бронза, песенки всякие сам придумывал… Ну, конечно, зло берет, сама понимаешь, когда такой вот помирает. Пуще всех наш доктор злился, Менделем его звали. Сурьезный был человек, строгий, да сердечный. «Либо, говорит, мне камфоры достаньте, либо я заведующего госпиталем пристрелю, да и себя заодно!» Вот и вызвались у нас двое, решили в город к белякам пробраться, камфоры раздобыть. Одного Ионей звали, он тоже из ваших, из евреев, был, молоденький совсем, а с ним и сестричка милосердная — монашкой вырядилась. Пашей ее звали. Вот и пошли. Любо было на них смотреть — вроде как просватанные!

— И… достали?

— Та ни… Потом уже узнали… Сначала их били — так, не дуже крепко. А вот после раздели догола, углем на спине полосы разметили, так и сдирали одну за другой. Все пытали: скажите, откуда часть пришла, сколько в ней бойцов? Одну полоску содрали, другую… Молчат.

— А дальше?

— Дальше? Чего уж — дальше?.. Несмышленая ты, сестричка!..

Зельда задумалась.

— А я, — сказала она, как бы продолжая начатую мысль, — все ждала, когда же красные снова мимо пройдут, думала, с ними уйду.

И она рассказала Зозуле, куда ее дядя-корчмарь недавно запропастился на несколько дней.

— Он в город ходил. Сперва, говорит он, большевики поляков чуть не до Варшавы гнали, но теперь будто полякам французы помогают. Красных теснят со всех сторон. Они отступают по железной дороге и по трактам, а у нас все леса да болота, и к нам, говорит, большевики больше не придут.

— Кто так сказал? — Зозуля отшвырнул балалайку и подскочил к телефону. — А ты не верь! — бросил он на ходу. — Собака бреше, а витер несе!

И тут же принялся вертеть ручку. Дзинь-дзинь…

— Это я у телефона… Ну, я, Федор Зозуля. Федор Зозуля! Пост на сто первой версте! — Дзинь-дзинь. — Отвечайте же, в душу-печенку вашу! Кто там у аппарата? Да говорите же!

Дзинь-дзинь-дзинь…

Телефон часто попусту позвякивал, словно потешаясь над Зозулей. Федор подносил трубку к уху; ему казалось, что кто-то его зовет, хочет поведать что-то важное. Но со всех сторон вмешивались холодные, бездушные голоса и не давали слушать. Много звуков, слабых и сильных, сливались в неразбериху и не позволяли уловить тот единственный звук, который был нужен. Как ненавидел Зозуля эти посторонние звуки!

В корчме в его присутствии по-прежнему молчали. Только Зельда не сводила с него глаз, когда он вешал трубку, и вся замирала — ей хотелось знать, добился ли он ответа. Владельцы корчмы заметно волновались и, видимо, что-то скрывали. Они без умолку тараторили по-своему, и нельзя было понять, то ли они чему-то радуются, то ли пререкаются.

Зозуля не находил себе места. Как-то раз в корчме совсем не зажгли света. Корчмарь и корчмарка всю ночь пролежали, не смыкая глаз. Они притворились спящими и чутко прислушивались к необычайному шуму, шедшему из болотистых лесов: то ли раздавались голоса, то ли ветер завывал в верхушках. Шум все нарастал, и к утру уже явственно слышна была стрельба.

Зозуля часто хлопал входной дверью. Он то и дело отрывался от телефона, выбегал из дому, прислушивался и, вернувшись, опять бежал к аппарату:

— Это я — Федор Зозуля! Отвечайте же!..

Телефон стал совсем глух и нем, — сколько ни надрывался Зозуля, ему не отвечали. Лишь один еще звук удавалось извлечь, один и тот же — слабый, непонятный, далекий, возникший, казалось, где-то в лесах. И все же он был мил и дорог.

Зозуля бродил усталый и подавленный…

Весь следующий день он провел у телефона, не отходя ни на минуту, все звонил и звонил, чтобы услышать хотя бы тот единственный слабый звук, ставший ему дорогим и близким.

В корчме все говорили на непонятном ему языке, но он догадывался, что речь шла о нем:

— Смотрите! Как старается!

— Пусть себе кричит — покойника из гроба не поднимешь!..

— Нам-то что!

Напряженный, хриплый, надтреснутый, умоляющий, звучал голос Зозули у телефона:

— Отвечай же!.. Говори же!..

В его усталых выкриках слышна была боль, неизбывная, мучительная: «Братцы, не покидайте!.. Хоть одно слово, родные!..»

Когда Зозуля вечером, прижав трубку к уху, принялся снова кричать в телефон, он уже больше ничего не слышал, ни даже последнего, слабого звука.

Было ясно: где-то порваны провода.

Зозуля вышел на дорогу и прислушался к шуму леса, сверля глазами мглистую даль.

Кругом было тихо. Вернулся корчмарь и что-то шепотом стал рассказывать поджидавшей его у ворот жене. Та слушала его, вся просветлев, и косилась на красноармейца. В корчме зажгли огонь. В этот вечер тщательнее протирали ламповые стекла, громче обычного разговаривали, нисколько не считаясь с присутствием красноармейца.

Назло хозяевам Зозуля опять принялся звонить.

Из корчмы вынесли во двор столы и скамьи.

Хозяева суетились, как перед праздником.

Проветривались подушки, перины, одеяла.

Повытаскивали из сундуков припрятанную одежду.

Обметали стены.

Тщательно мыли топчаны и шкафчики.

Скребли полы.

Скоблили и чистили, будто ждали важных господ.

Зозуля смотрел на все с удивлением и печалью.

Из корчмы повыкидывали все, что напоминало про его пост.

— Вы что это делаете? — кричал он в сердцах.

Но его не удостаивали ответом. Чем больше в корчме скребли и мыли, тем сильнее чувствовал он, что его собираются выжить вместе с телефоном.

Зозуля налитыми кровью глазами смотрел, как убирали угол, который он занимал.