Давид Бергельсон - На Днепре

— А что я за это получу? Сколько я заработаю?

Все же и он поплелся за ними в соседнюю комнату, где перед столиком, на котором горели свечи, стоял с талесом на плечах один из приезжих и пел молитвы.

Корчма то и дело оглашалась причитаниями, словно покойника оплакивали.

Богатая мамаша в каракулях оставалась все время в другой комнате, но не присаживалась. Ее губы шевелились, и порою она как будто подпрыгивала на месте.

Зозуля стоял в дверях и с яростью смотрел на горящие свечи и на молящихся. За всем этим он угадывал что-то враждебное. Взвалив на спину мешок с инструментами, он снова крадучись вышел из корчмы и ушел в лес налаживать связь. Ему оставалось только соединить провода в нескольких местах, совсем недалеко от дома.

Весь вечер в корчме веселились. За длинным столом, накрытым белой скатертью и уставленным всякими яствами, при свете керосиновых ламп и свечей, шло пиршество, время от времени прерывавшееся песнопениями. Девицы в каракулях упросили скрипача распаковать свой драгоценный инструмент. Купчик, признававший только шелковое белье, решил напоить попа и возниц. Первым опьянел, однако, сам корчмарь.

Вдруг одна из девиц вздрогнула: телефон на стене, как раз позади нее, чуть звякнул.

— Это вам, должно быть, показалось, — успокаивала ее захлопотавшаяся корчмарка. — Не обращайте внимания!

Но среди шума и криков, наполнявших корчму, не прекращались слабые, короткие телефонные звонки.

— Зельда! — заорала корчмарка. — Возьми мешок и завесь телефон!.. Слышишь, что тебе говорят? Скорее тащи сюда мешок!

Но молодой девушки уже не было в корчме. Едва телефон ожил, она выбежала из дома разыскивать Зозулю. При свете молодого месяца Зельда мчалась в лес, не переставая звать красноармейца. Она спотыкалась, налетала на деревья, падала, снова поднималась на ноги и опять бежала.

В корчме плясал опьяневший корчмарь. Шум все усиливался, пение становилось громче, звучал веселый смех, все быстрее притопывали каблучки. Когда Зозуля вбежал в корчму, ему пришлось выстрелить в воздух, чтобы водворить тишину.

Телефон звонил громко, настойчиво.

Зозуля подошел к аппарату, снял трубку и ласково прижал ее к уху — так прижимают после долгой разлуки близкого человека. Отчетливо и уверенно, по своему обыкновению, он кому-то рапортовал:

— Це я у телефона, Федор Зозуля! Пост номер три на сто первой версте!.. Полная хата спекулянтов!.. Всех задержу… Дальше воны не поедут, будьте спокойны!.. Шлите отряд.

1924

Богатства Нью-Йорка окружают Терезу.

Пятое авеню со многими Истами и Вестами.

Грэнд-Сентрал.

Уолл-стрит.

Сентрал Парк.

Оба Бродвея.

Океан в одном конце.

Река в другом.

В самом центре Нью-Йорка живет Тереза — белокурая одиннадцатилетняя девочка.

Ее богатства:

платьице с высокой талией,

восковое личико мадонны,

божественный, маленький, всегда простуженный нос и широко расставленные, светлые, как речная вода, глаза.

У Терезы нет бровей, нет и косичек — отец остриг ее, как мальчишку.

Все несчастье — ее голос, горный, высокий, созданный для того, чтобы забираться ввысь, чтобы петь по-итальянски и приводить в отчаяние Нью-Йорк.

В сумерки Тереза спускается во двор, садится на раскиданные там доски и поет в грохочущем сердце Нью-Йорка.

Жильцы в эти минуты не пожалеют никакой монеты, только бы девочка перестала петь.

Распахиваются окна: жильцы требуют, чтобы Тереза замолчала. Наступает тишина. «Некрасивая песня», — решает Тереза и затягивает другую. Снова раскрываются окна, показываются взбешенные лица, Терезу бомбардируют шелухой от бананов, и она ерзает на досках, чтобы увернуться.

— Видели вы что-нибудь подобное? — несется из окон. — Эдакая напасть!

Тереза отворачивает голову, еще выше надламывается ее голосок:

На старую родину, в гористую, солнечную итальянскую Швейцарию, приехал из Нью-Йорка отец, приехал затем, чтобы позаботиться о судьбе дочери и о собственной — уже несколько лет жил он вдовцом. Никогда не забыть Терезе, как все было. Первое время отец вставал поздно, чистил сапоги, мыл голову и молча опохмелялся многочисленными бутылками пенистого Асти. Лицом он напоминал человека, умершего и вернувшегося с того света. Как мало было сходства в этом лице с висевшей у тетки Теодоры фотографией, снятой в день его венчания с покойной Терезиной мамой. После того как он сбрил усы, нос стал короче, рот шире: мускулы лба и щек были мертвенно-неподвижны, правый глаз непрестанно подмигивал и казался меньше левого.

И тут оказалось:

он служил официантом в нью-йоркском ресторане, где по ночам нарушался сухой закон. От таинственных переговоров с клиентами о выпивке у него сохранилась привычка подмигивать: могу, мол, достать бутылочку…

Теперь глаз по привычке подмигивал постоянно — нужно это было или не нужно.

Одиннадцатилетней Терезе отец привез желтые башмаки, тетке Теодоре — две пары шелковых чулок.

— Особенные чулки! Таких здесь и не увидишь!

Так утверждали все, кто просовывал в чулок руку и растягивал его на растопыренных пальцах.

Одна беда: чулки никак не налезали на простые крестьянские ноги и чуть не лопнули, когда тучная тетка Теодора — заплаканная, вспотевшая, багровая — попыталась их натянуть.

— Надо дать ноге просохнуть.

— Всыпать тальку.

— Вывернуть чулок и попробовать с пятки.

— Шелковый чулок требует терпения…

Но советы не помогли. Чулки лежали на высокой застланной кровати, как два живых американских упрямца, и, казалось Терезе, перемигивались: давай, мол, поедем обратно в Америку…

После долгих терзаний тетка Теодора спустилась с гор в курорт, раскинувшийся пестрой каймой вокруг зеленого бархатистого озера, и выменяла чулки на шейный платок.

Желтые башмаки Тереза носила в руках и, следя краешком глаза за козой тетки Теодоры и ослом дяди Титоса, пела:

Однажды, прижимая башмаки к груди, Тереза бежала под гору по белой от пыли дороге. Четыре солнца или, может быть, пять светили посредине неба; в этот знойный полдневный час тетка Теодора послала девочку в лавку. Горячая пыль обжигала босые ноги. Но девочка ничего не чувствовала, потому что не спускала глаз с новых башмаков.

Вдруг тяжелая рука легла ей на голову. Тереза остановилась и увидела совсем близко толстый отеческий нос патера Антонио и его лукавые, смеющиеся глазки.

— Господа бога дохлый котенок! — воскликнул он. — Раз ты едешь в Америку, так с патером Антонио и здороваться не надо? Посмотри-ка мне в глаза, господа бога протухший цыпленок!