Давид Бергельсон - На Днепре

Расхохотавшись, он стал звать ее по-бабьи:

— Цып, цып, цып!..

Он любил валить в одну кучу, вместе со словом «бог», такие непристойные слова, как «дохлый» и «протухший». При этом он имел привычку щекотать собеседника под мышками или посредине живота, у самого пупа. Этим он хотел только показать, что и с ним, патером Антонио, бог ведет себя запросто, не так, как с другими священниками.

— Слушай, Тереза…

И он сразу сделался серьезным. Такое же лицо было у него по вечерам, когда первый удар колокола, звавший людей к молитве, прерывал его болтовню с прихожанами.

— Я говорил с твоим отцом, Тереза… — он зашмыгал носом. — В Америке ты будешь петь в церкви, как пела у меня.

Он выхватил у нее из рук башмаки, поднес к глазам, словно заподозрил, что одна подошва больше другой, и, перекрестив, вернул Терезе с таким видом, будто он, патер Антонио, дарил их ей.

— Я дал отцу письмо к моему брату, — сказал он. — У него своя церковь в Нью-Йорке, ты будешь у него петь.

Так все и выяснилось: Тереза едет с отцом в Нью-Йорк, она будет петь в хоре у брата патера Антонио, в его собственной церкви.

И от радости она запела, мчась вниз по выжженной солнцем дороге:

На пароходе пассажиры спрашивали у Терезы:

— Что ты будешь делать в Нью-Йорке?

— Я буду петь в церкви у брата патера Антонио.

Чужие люди окружили ее: она должна спеть тут же.

Тереза простудилась на пароходе. Она стала кашлять.

Щеки ее пылали под восковой кожей. Она пела:

Американцы играли в покер; они были недовольны, что им мешают. Они сказали Терезе:

— Не можешь ли ты выбрать местечко подальше и там петь?

Один из игроков сказал:

— У меня такое чувство, будто по мне клопы ползают.

Потом он швырнул карты на стол, пристально посмотрел на партнера и сказал с такой злобой, словно партнером была Тереза:

— Погоди, погоди!.. Еще немало повоешь в твоей церкви в Нью-Йорке!

В Нью-Йорке выяснилось:

брат патера Антонио давно продал свою церковь на слом. На ее месте выстроили небоскреб. В Нью-Йорке на Терезу глянули красные и зеленые, холодные и мертвые глаза светофоров. Они служили оправданием тому, кто сказал:

«У меня такое чувство, будто по мне клопы ползают».

Прошло несколько месяцев. Во время стычек с жильцами банановая шелуха дождем сыплется на голову девочки.

Тереза живет в Нью-Йорке.

Тереза не нужна Нью-Йорку.

Нью-Йорк не нужен Терезе.

Они живут в вынужденной близости.

Тереза поет.

Нью-Йорк не хочет, чтобы она пела.

Двор, где живет Тереза, зажат между небоскребами. Они заглядывают в него золотыми куполами.

«Они украдены у бога», — думает Тереза.

Она знает, что бог любит жить под золотыми куполами.

Кто же теперь живет под ними?

Тереза задирает головку — не те ли, кто украл купола?

«Воры, — думает о них Тереза словами, слышанными от отца, — бездельники, проклятые американцы, которые ничего не боятся — ни бога, ни тюрьмы!»

С высоты смотрят на Терезу купола, смотрят блещущими окнами, из которых никто никогда ее не увидит.

Во дворе, в бывшем гараже, стоит на бетонном полу незастланная кровать. Блохи прыгают на грязных наволочках и рваной простыне. В углу чернеет ржавая газовая плита. Здесь живет Тереза.

Нью-Йорк велик.

Тереза мала.

Однажды отец взял ее за руку и повел в школу. Они долго томились в приемной вместе с другими детьми и родителями. Отец нервничал — он опаздывал на работу. Правый глаз беспрестанно подмигивал; казалось, он сплошь залит мертвенным бельмом. Наконец их впустили: крахмальный халат стал осматривать Терезу.

В одно и то же время человек в белом халате исполнил три дела:

прочистил нос,

приказал впустить следующего ребенка,

сказал отцу Терезы:

— У девочки туберкулез. Вы говорите, она простудилась на пароходе? Отчего умерла ее мать? От чахотки? Значит, наследственное.

Правый глаз отца перестал подмигивать.

— Что же теперь будет?

Доктор чихнул и сделал рукой такой жест, словно с утра все собирался чихнуть, может быть, даже всю жизнь, и вот наконец добился своего.

— Она заразит других детей… Мы не можем ее принять в школу.

Отец не уходил.

— Меня оштрафуют за то, что она не ходит в школу. Дайте мне справку.

Доктор ответил из-за спины следующего ребенка, которого выслушивал:

— Не могу… Обратитесь к другому врачу.

Отец взял Терезу за руку и ушел.

Лил грязный, маслянистый нью-йоркский дождь.

Тереза остановилась:

— Я забыла там пальто.

Отец, опустив голову, тащил за собой Терезу, как тащат пустую тележку, и ругал патера Антонио:

— Скотина! Грязная собака! Он-то хорошо знал, что брат продал церковь на слом! Ему бы только похвастать!

Дома Тереза вспомнила про оставленное в школе пальто и заплакала. Она плакала долго. Потом что-то з ней задумалось, задумалось глубоко внутри и неожиданно запело:

Каждое утро, чуть светает, Тереза просыпается на своей низкой широкой койке в бывшем гараже.

Она видит:

отца уже нет.

Она слышит:

на дремлющих улицах щелкают бичи. Они гоняют кого-то, как гоняют зверей на арене цирка. Все злее и лихорадочнее их свист. Множество людей, миллионы сыплются из-под земли, стекаются со всех концов.

Холод пробегает по спине Терезы. Наверно, есть среди них один такой, что не добежит. И другой, который опаздывает. Многие упадут, не добежав.

Чаще, суше хлопают бичи. Выброшенные в пространство неведомой рукой автомобили в три-четыре ряда замирают перед невидимым шлагбаумом. Впереди них, готовясь удрать, лежит пустота, укатанная, призрачная, и светофор безжизненно глядит на остановившихся. «Поздно!» — говорит его красный глаз.

Мертвый, он закатывается и смотрит другим — зеленым. Пустота срывается с места и бежит по улице. Автомобили на мостовой, пешеходы на тротуарах — все кидаются следом, вдогонку, пока их не пригвоздит к земле новый, налитый красным, глаз: «Поздно!»

Многоголовый страх окутывает город. Туман смотрит из мелькающих мимо глаз. Толпы, словно черный песок, сыплют из-под земли, из туннелей и поездов. В тумане кривляются световые рекламы, мигают пестрыми холодными огнями — они кричат все о том же, о чем воют на улицах громкоговорители. Глухой рев и воющая электрола — вот голос Нью-Йорка. В нем сплелись серенада и грубая отрыжка мира. Общим хором — без нёба, без языка, без голоса — они вопят: