Давид Бергельсон - На Днепре

Из дальней комнаты у самой кухни, по ту сторону всех этих черных теней, что расползлись по столовой, передней и, дальше, по длинным коридорам, послышались голоса. Оттуда на плач Пенека прибежали кухарка Буня и Шейндл-долговязая, обе босые, в одном исподнем, с платочками на всклокоченных волосах, видно, прямо с постели. Но даже по сонным лицам их можно было угадать, что это они впустили Лею и Цирель, это они после ухода отца закрыли дверь тяжелым засовом. Обе ежились от ночного холода, но в овалах их заспанных лиц, в глазах и всем их облике было что-то необычно милое, ночное, женственное.

Этого Пенек в них еще никогда не замечал.

Они заторопились, успокаивая мальчика:

— Ну, хватит… хватит…

— Не плачь…

— Ты же умница!

При этом обе почему-то часто, как-то по-особому поглядывали на стенные часы и повторяли, зевая:

— Ну и ноченька!

— Неужели еще и двух не пробило?

Тогда ночная тьма объяла дом, окутала его бесконечно длинной черной мантией. Дом тонул в ее необъятных складках. Во тьму ушли и беспокойно шумящие старые разросшиеся акации.

Под порывами ветра гнулись деревья, заупокойно стонали, завывали вокруг дома, словно море вокруг гибнущего корабля, стучали ветвями о ставни и железную крышу. Была темь, безграничная и бескрайняя. Бесконечно тянулись минуты предсмертного томления Хаима, человека рано поседевшего, любившего качать ребят на плече, любившего озорно крикнуть им над самым ухом «ку-ка-ре-ку».

Пенек притих, съежился; укрывшись коротенькой курточкой, он прикорнул на диване в углу. От волнения он стучал зубами. Все в нем ныло, исходило беспредельной тоской.

Хаим…

А за круглым столом у приспущенного огня лампы в одном исподнем, с платочками на спутанных волосах, все еще сидели Буня и Шейндл-долговязая. Они подолгу протяжно зевали, как-то необычно сонно произносили слова. Они теперь не только присматривали за перепуганным Пенеком. Им было страшно вернуться в этот час в свою дальнюю темную комнатку близ кухни, страшно лечь там в измятую постель. С каждым порывом ночного ветра за стенами дома они замирали, затаив дыхание вслушивались в затихавший шум старых акаций. Тогда казалось: за скрипом крыш и заборов слышатся тяжелые, шлепающие шаги — не человека, а исполински грузного истукана, палача с железной палицей в руках. Он отряжен, чтобы оборвать нить жизни, прикончить Хаима, но он слеп, этот истукан. Нелегко ему добраться и найти дверь Хаима. Он пробует лапами дверные засовы. Порой кажется: гулкие отзвуки его шагов слышны и здесь, над чердаком.

Шейидл вслушивается, словно до ее уха донесся отзвук этих грозных шагов. Ее взор почти безумен, — кажется, вот-вот закричит. Вдруг она говорит:

— Уйдем, Буня… ляжем в постель…

— Хорошо, — соглашается Буня. Она указывает взглядом на Пенека: — Возьмем к себе…

Но они не трогаются, опять зевают, ежатся от ночной прохлады, напряженно ждут: с минуты на минуту могут прийти с последней, недоброй вестью. Буня вздыхает:

— Сказывают: у человека, когда он отходит, с глаз пелена спадает… все ясно видит, точно в зеркале… сразу все вспоминает… ну, значит, и свою жизнь вспомнит… всю, как она есть… с первого дня, как свет увидел, и до самой последней минуты…

Она задумывается, всматривается прищуренными глазами в приспущенный огонь лампы:

— Вот так… все наяву видит… как на ладони…

Шейндл-долговязая повторяет то же, только иными словами, словами, вычитанными из книжек:

— Ну да, верно… прошлое… пережитые годы и дни, это тоже чего-нибудь да стоит… годы, как живые, приходят на тебя посмотреть и навек распрощаться…

Тишина.

Буня говорит:

— Знала-же я… еще позавчера… как сказал доктор: «Посадите больного в ванну», так и почуяла… поняла… что не жилец он на свете…

Тишина.

Шейндл-долговязая с минуту молчит и потом замечает:

— Что же… новость какая. известное дело… заболеет кто тифом, позовешь доктора, он сразу скажет: «Опустите больного в горячую ванну…»

Буня зевает:

— Известна она, эта ванна… в ней одних покойников обмывают… не ванна это, а обмывальная доска, что у нас на еврейском кладбище… Еще такого случая не было, чтобы человек выжил после этой ванны…

На заспанном лице Буни — в ее глазах, овале рта — вновь мелькает что-то необычное — милое, ночное, женственное, нечто такое, чего Пенек еще никогда не видел.

Вновь наступает тишина.

Шейндл-долговязая всматривается в полузакрытые глаза Пенека.

— Кажется, — шепчет она, — малыш заснет на диване. Не разбудишь его потом… — Пенек, — говорит она, — послушай! Будь умницей! Я лучше сейчас отведу тебя в твою постель…

Пенек не отвечает.

— Дурачок…

— Ведь вместе пойдем…

— Не оставим одного…

— Лампу прихватим…

— Возле тебя и сядем…

Пенека убеждает не Буня, а то милое, ночное, что проглядывает в ее лице, — и он покорно идет спать.

Пенек вновь уснул в кроватке, уснул, как всегда, — крепко и глубоко. Он не слышал, когда Буня вместе с Шейндл-долговязой оставили комнату, прихватив с собой лампу.

Во сне Пенек увидел все то же, с чем он встречался и виделся последние дни, но все выглядело теперь по-иному, предстало в каком-то новом, необычном освещении.

Пенеку снилось: летние сумерки. В такие часы пустеют дома в городке, — все уходят подышать воздухом, Хаим давно умер. Мертвый, он продолжает долгие годы лежать в своем доме. Долгие годы он там покоится. Лежит он в маленьком прохладном коридоре на старом сундуке Цирель. Хаим прикрыт черным покрывалом.

На улице — ласковые летние сумерки, когда все покидают свои дома, чтобы подышать воздухом. У Цирель в доме — ни души. Пенек входит к Цирель в коридор.

— Хаим здесь?

Да, он спит… Долгие годы он спит, умерший, покрытый черным покрывалом. Пенек не торопится — он постоит. Вдруг Хаим сбрасывает со своей мертвой головы черное покрывало, пытается запеть петухом, но не может. Мертвым голосом он глухо кричит:

— Пенек пришел! Угости его, Цирель! Дай ему отведать субботнего пирога!

Пенек пробует, удастся ли ему во сне испуганно закричать? Удалось! Он сразу издал вторичный крик, еще и еще несколько отчаянных воплей, тут же проснулся и услышал: из отдаленной большой спальни доносится голос отца:

— Вот еще недоставало! Что с тобой?

Значит, отец уже успел вернуться от Цирель, вновь улечься, а ночь, шум и шелест деревьев все еще заволакивают дом, по-прежнему темные, зловещие. Умирающий Хаим все еще борется со смертью, среди стонов и скрипа забора и крыши по-прежнему слышны тяжеловесные гулкие шаги слепого истукана, осторожно ощупывающего все запоры.

Ни звуком не ответив на окрик отца, Пенек помчался к нему. Дрожа от страха, забрался к отцу в кровать, совершенно забыв, что он это делает впервые в жизни, не зная, дозволено ли это или запрещено. Пенек помнил только об одном — о сне и ночи: ох, как бесконечно тянется эта ночь! Как бесконечно долго умирает человек…