Давид Бергельсон - На Днепре

Затем Пенек узнает, что к отцу в комнату прошел Ешуа Фрейдес. Пенек сразу подается вон из кухни — спешит узнать, не рассказал ли Ешуа отцу о болезни Хаима.

Добежав до комнаты отца, он сразу разочаровывается: «Ничего подобного!»

Оба углубились в учетный спор. Возле отца все еще стоит нетронутый стакан молока. Отец в молитвенном облачении склонился над богословской книгой и всячески доказывает собеседнику, что слова молитвы «О ниспослании утешения нищим разумом» («и избави нас от скудоумия») относятся не только к болезням духа, но и к самим телесным страданиям — попросту говоря, если что-нибудь болит…

Но Ешуа Фрейдес на этот раз чем-то недоволен. Легкой походкой, со скрещенными высоко на груди руками, он шагает вдоль комнаты и не то соглашается с хозяином, не то отвергает его мнение.

— Ерунда! — кривится он. — Это курам на смех. Не по душе мне эта молитва… Вот что скажу тебе: не для нас она. Это для людей с тугой мошной.

Он хмурится:

— Знаю я, знаю, ты богат. Если от еды отказываешься, значит, хандришь. Этим хочешь убедить бедняка: не страшно, мол, когда кушать тебе нечего… вот, мол, и я, богач, не ем. Знаю тебя, знаю…

Сегодня четверг — день, когда беднота запасается мукой на всю неделю. Четверг — будь он трижды проклят! Это худший день в жизни Ешуа Фрейдеса. На какие деньги купить муки, когда у него нет ни гроша? В этот день даже добряк Ешуа раздражен.

Пенек не спускает глаз с Ешуа. Тот неожиданно остановился, задумался, прикрыл рукой дрожащие губы, но, и прикрытые рукой, они как бы повторяют невольно:

— Человек не может отречься от пищи… Не может, говорю я, не может!..

И трудно понять, кого же он имеет в виду: себя ли со своим злосчастным «четвергом» или Михоела Левина с его непочатым стаканом молока.

Из всего, что Пенек слышит от окружающих, ему становится ясно, что с больным Хаимом дело обстоит плохо, гораздо хуже, чем с заболевшим отцом.

Чаще всего об этом напоминают Цирель и Лея.

Лея едва шевелит губами:

— Хаим… несчастный… измучился, бедняга…

Цирель никогда ничего тихо не скажет. Ее слова грохочут, сверкают острой бритвой, вонзаются прямо в сердце:

— Не хочу я жить больше! Напасть-то какая на меня свалилась! Не выживет Хаим… Руки на себя наложу..

Этому разговору своих сестер Пенек не придает особого значения. Знает он их с давних пор — записные они плакальщицы, вечно каркают. Высадишь стекло — ненароком, понятно, — они сразу визг подымут:

— Я же это предсказывала! Знала же, что этим кончится! (А откуда им было заранее знать?)

Не успеешь что-нибудь в руки взять, как обе сразу напустятся:

— Вот-вот разобьет!

— Вот уже разбил!

Гораздо хуже, по мнению Пенека, что о Хаиме стали жалостливо говорить такие надежные веселые люди, как кухарка Буня, и кучер Янкл, и Шейндл-долговязая. В них Пенек уверен: о пустяках они всерьез говорить не станут.

На кухарку Буню, когда она, склонив набок свое пылающее лицо и орудуя ухватом в печи, молодецки поводит бедрами, заглядеться можно. Рот у нее полуоткрыт, вся фигура пышет здоровьем.

Кучер Янкл сидит тут же, слегка надувшись.

Пенеку непонятно: «Отчего бы Янклу не жениться на Буне?»

Но Буня сейчас и не глядит на Янкла. Все на кухне озабочены больным Хаимом.

— Подумать только, — говорит Буня, — овдовеет Цирель, не позавидуешь ей! Что-то с ней станется!

Шейндл-долговязая, перестав чистить серебряный подсвечник, отгоняет локтем муху, севшую на ее крохотный упрямый нос. Ее круглые черные глаза всегда излучают лихорадочный блеск. Приплюснутый бледный нос — ледышка, а сверкающие глаза и пылающие щеки — сплошное пламя. Скажешь при ней что-нибудь, она тотчас же задумается и мигом постарается выискать аналогичный случай из прочитанных ею книжек занимательных приключений. Бросит кто-нибудь мысль, она не замедлит тут же придать ей возвышенное значение. Шейндл-долговязая всегда стремится к чему-то возвышенному. Именно поэтому она сразу, едва выйдя замуж, развелась с мужем, лодырем, базарным пустомелей. Она втайне влюблена в молодого просвещенного пекаря Зусе-Довида.

— Однако, — говорит она, — Цирель не первая. Не раз бывало, что женщины внезапно вдовели. Не все же из-за этого погибали. Кое-как перебивались…

Она задумывается: ей хочется выразить свою мысль точь-в-точь, как бы ее высказал Зусе-Довид. Она заканчивает:

— Как говорит сапожник Рахмиел: «С годами все постигаешь: и то, что внутри ватрушки творог, и то, что, если в колокол ударили, — не страшно: позвонят — и перестанут».

Шейндл-долговязая довольна: сам Зусе-Довид, когда ему нужно что-нибудь разъяснить, всегда начинает со слов: «Как говорит сапожник Рахмиел».

Кучер Янкл перестает насвистывать сквозь зубы. Он не согласен ни с Буней, ни с Шейндл-долговязой:

— Ерунда!

Ему порядком надоели все эти бабьи разговоры, и он нетерпеливо потирает колени обеими руками.

— Ерунда! — говорит он. — Одним богачам думка об этом, а нашему брату… Чего мне бояться? Помирать так помирать. Чего там! Не буду я загодя горевать!

В этом весь Янкл: ему не нравится размышлять о смерти. Всякие мысли об этом ему просто ненавистны.

— Да и не поможет это! Думай не думай — все одно. Придет время, хватят обухом по затылку и — готово!

Руки Янкла заложены глубоко в карманы, словно он готов повернуться на каблуках и улыбнуться: «Дурак я, что ли?»

Пенек глядит на Янкла с уважением. Привязан он к нему и любит его крепко: «Вот человек! Настоящий!..»

Многие, по мнению Пенека, не стоят и мизинца Янкла.

Вот и сейчас один Янкл спокоен; всех охватила тревога, словно болезнь какая-то напала, всех обуяла печаль — она растет с каждой новой вестью об ухудшении здоровья Хаима. Все стали неузнаваемы. Даже на бедных окраинах только и разговору что о Хаиме.

Эти окраины Пенек часто навещает, заглядывает в убогие домишки сквозь раскрытые окна. Ему теперь порой кажется: на все эти улички надвинулись дни необычного страха, страха смерти, собирающейся похитить одного из обитателей городка. Все охвачены этим болезненным страхом — ходят словно помешанные.

Об этом-то толкует сапожник Рахмиел:

— Человек жив? Ну, и на здоровье! Меня это мало касается. А как помер, свояком стал: ведь и я помру…

Позади длинного дома Цирель, там, где выливают кухонные помои, собрались люди в кружок. Никто ни слова не вымолвит — все молчат. Посредине стоит Муня, длинный долгоносый безбородый еврей. От него разит карболкой; его слабость — возиться с лекарствами, порошками, микстурами. Ему при этом безразлично, пользуются ли этими лекарствами сейчас или же они остались после кого-нибудь.

К лекарствам у Муни особая страсть. Бывает, умрет кто-либо из соседей. Окружающие засуетятся: кто плачет, кто шьет саван, кто над усопшим псалтырь читает. Муня же войдет и сразу спокойно протянет руку к пузырькам с лекарствами и баночкам с мазями, что сиротливо стоят на столике у изголовья умершего. Вокруг покойника суета, зажигают свечи, голосят. Муню все это ничуть не трогает. Он занят своим: рассматривает бутылочки у окна на свет, взбалтывает их, раскупоривает, обнюхивает. Все аптекарские познания Муни сосредоточены в носу, длинном и важном, — не нос, а профессор! У Муни глубоко подо лбом два маленьких глаза; вспомнишь о них — они покажутся величиной с булавочную головку.