Давид Бергельсон - На Днепре

А для Пенека — острое наслаждение, когда все летит вверх тормашками: он чувствует, как в такие дни рушится незримая преграда, отделяющая его от «детей» в «доме», — все становятся равны. В Пенеке не затухает чувство обиды за то особое положение, которое он занимает в «доме»: всех любят — его не выносят. Пенек рад тем минутам, когда в «доме» забывают, кто любим и кто ненавистен.

Причины могут быть разные: пожар неподалеку, бурный ливень, рожает жена учителя.

Главное, не повторилось бы сегодня то, что было вчера. Пенеку хотелось, чтобы внезапно наступила тьма кромешная и невозможно было выйти из дому или чтобы среди ночи вдруг стало так ослепительно светло, что всем пришлось бы подняться с постели и… тогда-то пусть все они почувствуют, каково это, все, все, и Фолик, и Блюма, и мама, и учитель… да, пусть почувствуют..

Пенек по-настоящему струхнул лишь позднее. Запыхавшись, он вбежал в дом.

На низком диване, в комнате, лежал отец. Странно согнувшись, он ежеминутно вздрагивал. Глаза его были полузакрыты, а ноги силились скинуть с себя дорожные сапоги. Со стороны казалось, что ноги пытаются оторваться от туловища и сползти на пол — пытаются, но не могут.

У Пенека защемило сердце, защипало в глазах, — они стали влажными, почти обжигающе горячими.

Это была не жалость к отцу, даже не любовь — это было недоумение, доходящее до потрясающей боли: отец должен быть сильным, бодрым, всезнающим, мастером на все руки, а сверх того, мудрым и знатоком талмуда, и так далее, и так далее. А вот глядите, каков отец! Лежит на диване как-то чудно, глаза закатились кверху, блестят одни белки, и его, маленького Пенека, отец умоляет о помощи…

Сейчас главное, чтобы он, маленький Пенек, как-то сразу стал большим и сильным, ибо отец… смотри, как он слаб, беспомощен, — даже сапог с себя стащить не может!

Ощерившись, готовый вцепиться в горло виновнику несчастья, Пенек кинулся к отцу, начал стаскивать с него сапоги. Он это проделал ловко и быстро, продолжая скрежетать зубами все сильнее, пока не разрыдался. Пенек не понимал, что именно вызвало в нем эти потоки слез. Он чувствовал только одно: отец беспомощен, слаб. Рыдания вырывались из груди Пенека, как вспенившееся вино из лопнувшей бутылки.

Вдруг он услышал слабый голос отца:

— Пенек, иди… ступай в хедер.

Пенек мгновенно замер, словно это заговорил не отец — заговорила отцовская, будничная, пыльно-седая борода: сейчас она была как-то странно загнута кверху, к носу.

Пенек смолк: ему казалось, он слышит не голос человека, а голос бороды…

Именно с того дня отец стал в глазах Пенека как бы живым мертвецом, существом, дни которого уже сочтены.

Именно с того дня Пенек загорелся привязанностью к отцу, желанием быть с ним постоянно в одной комнате. Хотелось сидеть возле него неподвижно, тихо, чтобы никто посторонний, и даже сам отец, не замечал этого: сидеть, притаившись в уголке конторы, смотреть на отца издали, слышать его голос, его разговоры с кассиром Мойше, с Ешуа Фрейдесом и с другими, улавливать малейшее движение отцовского лица, каждую морщинку и сохранить все это глубоко-глубоко в памяти.

Это была потребность не только любви и сердца, но всего существа Пенека, смутный зов к чему-то большому, как бы к части самого себя, части, которая будет скоро отнята.

Так молодой волчонок, предчувствующий неминуемое безжалостное изгнание из родного логова, лежит с полузакрытыми глазами, лежит целыми днями и тянется к ласкающему теплу горячей шерсти волка-отца и матери-волчицы…

О своей болезни Михоел Левин не сказал никому ни слова. На предложение вызвать врача он раздраженно ответил:

— Прошу вас, оставьте меня в покое…

Больного навестили Лея и Цирель, его старшие дочери от первого брака.

Пришли они, как бедные соседки, накинув впопыхах шаль на плечи. В их глазах мелькала тревожная забота, на лице отражался испуг. Они недолго сидели у постели больного, почтительно робко и вежливо поджимали губы, боясь громко вздохнуть. Ни одна не решалась спросить отца о его здоровье — они знали, что он «этого» не любит, «это» может его рассердить.

Пенек был, конечно, здесь же и вышел вслед за сестрами в переднюю. Он был весь — любопытство. Он видит: сестры остановились, смотрят друг на друга, Лея, старшая, — у самой взрослые дети на выданье, — разводит руками и спрашивает дрогнувшим голосом:

— Что же это будет? — Она осторожно озирается. Голос ее дрожит: — Он тяжело болен!

Цирель мгновение молча смотрит на Лею хмурыми — словно облако налетело — глазами. Лицо ее такого же цвета, как и ее посиневшие губы. Глаза, обычно такие ясные, удивленно расширены. Она стискивает руки, дрожит от волнения.

Глухим, мучительно болезненным голосом, словно ее режут по живому телу, она спрашивает:

— Лея, что же делать?

Лея отвечает:

— Беда! А тут «она» еще в отъезде! Изволит прохлаждаться за границей.

Словом «она» Лея и Цирель в интимной беседе заменяют имя мачехи.

— Хоть бы «она» была дома! «Ее»-то он слушается!

Прислуга в доме твердо помнит: о «его» болезни даже и заикнуться запрещено!

«Он» — так именуют хозяина на кухне — этого не терпит.

«Он» наказал через Пенека, чтобы не смели вызывать сюда Шейндл-важную.

Шейндл-важная — старшая дочь от второго брака — любимица отца. Она живет вместе с мужем верстах в десяти отсюда, у винокуренного завода.

Кухарка Буня провела немало лет в этом доме. Сейчас рядом с Буней у печи стоит Пенек и слушает, как она говорит о Михоеле Левине:

— Чудак, каких мало! От его причуд с ума сойдешь!

Она орудует ухватом — передвигает в пылающей печи чугунные горшки и заканчивает сердито:

— Господи! Чего только я в этом доме не перевидала!

Кучер Янкл тут же, но в беседе участия не принимает. Он томится бездельем, — уже с неделю ему не приходилось закладывать лошадей. Янкл слоняется по кухне, посвистывает сквозь зубы, расчесывает свою веселую кучерскую бородку, мягкую и русую, старательно раздвигает ее в обе стороны.

Янкл повсюду сует свой нос, заглядывает мимоходом и в горшки. Кухарке Буне это не по душе. Обнаженным локтем она отталкивает Янкла от печи, клянется, что в следующий раз хватит его кочергой по голове.

Янкл молча ухмыляется: у него смеются лоб, нос и щеки. Свист его по-прежнему беспечен. Этим он дает понять, что ему с высокого дерева наплевать на кухаркины угрозы. Буня может вертеть, как ей заблагорассудится, кем угодно из прислуги, что же касается его, Янкла, то тут уж извините: руки у Буни коротки. Янкл бесцеремонно подмигивает:

— А ежели ручки потянутся больно далеко, то их и отрубить можно…

Буня вызывающе подбоченилась. Ее лицо озарено пламенем пылающей печи. От злости она скрежещет зубами.