Давид Бергельсон - На Днепре

Он вне себя.

— Эй, молодуха, — раздраженно кричит Михоел Левин, направляясь к кухне, — как тебя там звать? Почему мальчик дома? Ему время быть в хедере. Ведь наказывали тебе: следи за этим!..

Женщину, которую он зовет из кухни, зовут Шейндл. Здесь же ее нарекли дополнительно: Шейндл-третья, она же Шейндл-долговязая, чтобы по праздникам, когда съезжаются все дети, не спутать ее с любимой дочерью Михоела, Шейндл-первой (она же Шейндл-важная), или с невесткой, Шейндл-второй (она же Шейндл-маленькая).

С тех пор как хозяйка уехала за границу лечить печень, Шейндл-долговязая позвякивает в доме связками ключей, выдает кухарке мясо к обеду, ведет расчеты с лавочником, мясником, торговцем мукой, меняет каждую пятницу белье на кроватях и крахмальные скатерти на столах, присматривает за кухаркой Буней, русской девушкой Фросей, кучером Янклом, сторожем Яном и за маленьким Пенеком — он тоже числится скорее по кухонному штату, чем среди членов семьи.

Шейндл-долговязая — дочь местного переплетчика. Она молода и чертовски упряма. Недавно сразу же после венца развелась с мужем. Она страстно, почти с религиозным пылом зачитывается авантюрными романами (их она меняет каждую субботу у Цодека-книгоноши).

Шейндл-долговязая влюблена в Зусе-Довида. Это молодой пекарь с таким же, как у нее, приплюснутым, плоским носом. Он, бывший подручный меламеда [2] Меламед — учитель, руководитель хедера, низшей религиозной школы. так же, как и она, развелся с женой сразу после венца, подобно ей зачитывается занимательными книжками, работает крендельщиком у местного булочника и, стоя целыми днями у пылающей печи, неугомонно распевает народные песенки:

Или:

Стоит Шейндл-долговязой услышать, что ее зовет сам хозяин, как она тотчас появляется, пунцово-красная с перепугу. Щеки ее пылают, бледен только нос: он приплюснут, но неистово упрям, почти горд. При виде хозяина ее горящие глаза смиренно опускаются. Она готова поклясться, что история с Пенеком ее доконала, честное слово, доконала! Голос у нее полухриплый.

— Был ли Пенек сегодня в хедере? Конечно, был. Пенек показывал сегодня мальчикам фокус с вишневой косточкой. Одну косточку он незаметно клал в ухо, а другую держал перед ребятами: «Вот я косточку проглочу и тотчас же выну из уха!» Фокусничал с полчаса, пока одна косточка не застряла глубоко в ухе. Учитель узнал об этом и стал доставать косточку головной шпилькой, долго копался и задвинул ее еще глубже… Меня какой-то мальчик позвал. Я бегу, хватаю ребенка — и сразу к фельдшеру. Фельдшер мучил ребенка не меньше часу, вертел бедненького то туда, то сюда…

— Кто вертел? Почему вертел?

На лице хозяина — горечь. Дальше слушать ему невмоготу, он машет руками:

— Ну, а косточку-то вынули? Говори внятно. Вынули? Ну, вот! Зачем же, сорока, трещишь? Зачем мне подробности знать?

И, как бы страшась, что его вновь займут такими же вздорными делами, он быстро уходит в контору. Там его ждут кассир Мойше и Ешуа Фрейдес.

— Так… так… — обращается он к кассиру. — На чем же мы остановились в этом письме?

Медлительно, важно раскачивается тяжелый медный маятник в столовой и каждым взмахом своим словно подтверждает слова хозяина.

Пенек сидит верхом на опрокинутом стуле. Из конторы еле доносится голос кассира Мойше. Расслабленным, замирающим голосом кассир повторяет последние строки письма:

— «В каких же случаях могут быть зачтены благодеяния милостыни и помощи ближнему? Если они проистекают из побуждений разума. Когда суетная гордыня сердца направляет тебя на стезю злых помыслов, но ты борением разума своего сокрушаешь тлетворный дух сердца и творишь добро».

— Сокрушаешь тлетворный дух сердца… и творишь добро… — повторяет в раздумье Михоел Левин.

Такими богословскими посланиями он вот уже третий месяц обменивается с Иойнисоном, арендатором Верхнепольского сахарного завода, вооруженным столь же глубокомысленной раввинской ученостью. Лишь в конце письма последует маленькая приписка о восьми тысячах кубов дров, которые Левину необходимо возможно скорее распродать, чтобы очистить лес к назначенному числу (в контракте с помещиком обозначено: «Если купец Левин не вывезет заготовленных дров к обусловленному сроку, то все оставшееся в лесу переходит в пользу продавца»).

«А что касается восьми тысяч кубов леса, — будет приписано в конце письма совсем мелкими буквами, — то я намереваюсь их пока придержать и не продавать. Тем не менее, если мне предложат подходящую цену, то я готов поразмыслить над этим вопросом».

На это старый Иойнисон ответит ему еще более длинным, глубокомысленно-ученым посланием, полным благочестиввго спокойствия, как будто он и не метил с самого начала лета на эти восемь тысяч саженей дров, без которых не сможет с началом сезона пустить завод.

«А что касается восьми тысяч кубов леса, — припишет Иойнисон еще более мелкими буковками в конце длинного богословского трактата, — то в данное время у меня нет намерения запасаться дровами. Тем не менее, если кто-либо будет сейчас спешно продавать дрова и удовольствуется умеренной ценой, то я готов поразмыслить над этим вопросом…»

— «Ибо, — диктует Михоел Левин кассиру, — если кто творит добро, подвигнутый одними прихотями сердца, а не властными велениями бесстрастного разума, то в чем отличие человека от неразумной твари? Ибо и неразумная тварь также следует лишь влечениям своего сердца…»

— Эх, Михоел, Михоел!

Это проснулся Ешуа Фрейдес. Он было задремал, прикорнув в уголке конторы. Его мало интересует заключительная, мелко исписанная часть письма — к торговым делам он совершенно равнодушен. Основное для него — ошибка, и притом преднамеренная, в истолковании богословских текстов.

— Ты, Михоел, свою выгоду соблюдаешь? Но ты забываешь, что здесь есть еще одна сторона!

И с привычной напевностью талмудиста-начетчнка он пускается в толкования:

— Ибо, если ты, Михоел Левин, оказываешь добро, скажем, мне, Ешуа, то ты — одна сторона, я же — другая сторона. И мне, Ешуа, который нуждается в твоей помощи, все равно, проистекает ли она из велений разума или от прихотей сердца… Постой, постой, я еще не кончил. Это во-первых. Во-вторых, сейчас я докажу тебе черным по белому… ты богатый и творящий добро, желаешь ты этого или нет, в конце концов, какая важность? Разве речь о тебе? Речь о добре идет!

Теперь начнутся споры. Из объемистого шкафа достанут груду старинных богословских книг; раскрытые, они будут нагромождены на столе. Спорщики будут стараться перекричать друг друга, пока не наступят сумерки, пока оба не устанут и Ешуа не закончит с горькой усмешкой: