Давид Бергельсон - На Днепре

Верстах в десяти от города перед глазами Пенека предстал винокуренный завод. Он был расположен на склоне горы, у речки, куда с горбатых полей бегут ручьями тающие вешние снега.

На заводе дымящаяся труба, скотный двор на двести волов, большое здание, именуемое «подвал», маленькое здание, именуемое «контора».

Между ними — старый выбеленный корпус, уставленный горячими медными котлами: клубок труб, кранов и котлов, кипящих без устали день и ночь.

В стороне от завода сад Шейндл-важной.

В саду дом, белый и чистенький, но значительно меньше отцовского.

«Борис Соломонович Френкель».

Чуть пониже:

«С 9-ти утра до 4-х дня — в конторе».

Обе надписи относятся к мужу Шейндл-важной — Беришу, человеку среднего роста, с лицом цвета ржаной муки. На его широком носу — пенсне. У него всегда такой вид, точно он собирается сплюнуть. Это оттого, что он очень брезглив: у чужих, даже в доме тестя, он ни за что не станет есть. Он владеет четырьмя языками: изучал он их, впрочем, не для того, чтобы ими пользоваться, а из одной спеси. Всем своим поведением он намекает на то, что называться мужем Шейндл-важной для него не бог весть какая честь. Сам он познатнее родом — двоюродный брат «самого» Шавеля. А род его восходит к царю Давиду. В конторе от девяти до четырех восседает не более и не менее как отпрыск самого царя Давида.

Была сильная оттепель. На заводе таял и чернел снег. Пенек вспомнил, как Шейндл-важная требовала в конторе, чтобы завод записали за отцом, и как кассир на это не соглашался. Завод ему показался таким же беспризорным, как и он, Пенек, во время болезни отца.

В большом выбеленном известью корпусе пахло кислой закваской, выдохшимся спиртом и раскаленным жаром, напоминавшим жар на самом верхнем полке бани. Словно исполинский зев пьяницы, корпус выдыхал горячий перегар, наполнявший весь заводской двор и достигавший даже ближайшего прохладного пруда.

В недрах самого корпуса, среди сложного переплетения котлов и изогнутых медных трубок, падали кипящие капли. Они падали со стен, с дырявых потолков, с высоких дощатых мостков, по которым мелькали босые ноги. Одурманенные, сонные, замученные жарой, то там то сям, словно бесцельно, двигались истощенные рабочие — два десятка крестьян и крестьянок из ближней деревни. Почти голые, они открывали и закрывали краны и погружали большие спиртомеры в чаны с кипящей жидкостью. Их глаза смыкались, как в дремоте. Равнодушно, без вожделения мужчины глядели на полуобнаженных женщин; столь же равнодушно женщины смотрели на мужскую наготу. Казалось, у всех этих полуголых людей только одно желание: присесть близ кипящего котла и, подобно вон той, едва одетой крестьянке, в полусне почесывать тело, почесывать его часами, наслаждаться единственным доступным им удовольствием. Пенек снова вспомнил о тон. как Шейндл-важная требовала, чтобы завод переписали на отца, а кассир Мойше отказывался это сделать. Заводом все пренебрегают. Пенеку показалось: вместе с заводом пренебрегают и этими полуголыми людьми.

И еще вспомнилось ему: с закрытыми глазами лежит отец, хозяин этого завода; губы его шепчут полузабытую главу из талмуда.

Пенека охватила оторопь от этих непонятных уродливых порядков. Много лет спустя эти картины вновь и вновь вставали в памяти Пенека.

В расположенном напротив здании — «подвале» — было очень холодно. В сырости подземелья среди огромных бочек спирта расхаживал в одиночестве «подвальный» Лозер, седой проспиртованный человек, жестокий «питух», никогда, впрочем, не пьяневший. Увидев Пенека, старичок тотчас хватил чарочку: не для удовольствия, понятно, а в честь гостя. После первой чарочки Лозер указал рукой на открытую дверь:

— Погода-то, кажись, сегодня неплохая будет?

Опрокинув вторую, Лозер зажмурил глаза и едва слышно пробурчал:

— Холодная была зима!

Поднимая третью, Лозер взглянул на Пенека и произнес очень внятно:

— Будем здоровы!

Лишь при четвертой чарочке он набожно возвел глаза к -небу и выразил Пенеку пожелание:

— Дай бог выздороветь твоему отцу!

Пятый стаканчик он влил в себя уже без всякого повода, просто для ровного счета. Тут лицо его побагровело, как вареная свекла, под кожей показались синие жилки. Вдруг, закашлявшись, он вытаращил на Пенека налитые кровью смеющиеся глаза и разразился мелким дребезжащим смехом:

— Отец-то твой…

Он как бы умышленно задыхался от кашля и смеха:

— Отец-то твой… умница, не так ли? Делами ворочал! Умнейший человек… А как полегче умереть, не додумался! На это у него ума не хватило…

— На это у него ума не хватило…

Он снова захохотал:

— На дело хватило, а чтоб умереть — ума ни-ни!

Старик попытался пощекотать Пенека под мышками. Пенека охватил страх. Он попятился, отступая от старика к двери, и выбежал на улицу.

Что еще можно осмотреть на винокуренном заводе?

В больших сараях стоят двести откормленных волов. Их откармливают густой бардой; стоят они вплотную друг к другу, — прилечь им негде. Пенек то и дело удивленно оглядывается. Он поражен: неужели и отец, и Шейндл-важная, и ее муж Бериш — отпрыск царя Давида — совсем не брезгливы? Как им не противно? Они ведь простые мясники. Что ж они так важничают? Вся разница в том, что мясник ведет на убой одну или две головы, они же заготовляют сразу две сотни волов.

Что еще можно осмотреть на винокурне? Нижняя полная губа Пенека опущена: это бывает всегда, когда его озаряет мысль. Губа раздувается, синеет, почти опухает. Глаза Пенека словно впитали в себя солнечный день, хотя на улице хмуро и даже накрапывает дождик. От неожиданно блеснувшей мысли Пенек блаженно пьянеет в любую минуту, даже теперь, когда умирает его отец. Он вспоминает о смертельно больном отце, и ему чудится, словно кто-то непрестанно шепчет ему на ухо: «Вернись немедленно домой! Бить тебя некому!»

Однако раз он уже здесь, его одолевает желание облазить и осмотреть весь двор, весь винокуренный завод.

Под большим, пышущим жаром, чисто выбеленным корпусом зияет в земле открытый ход в сырую, холодную яму. Эта яма напоминает погреб. Свет проникает сюда лишь сквозь открытую дверь да щели в дощатых стенах. Из-под досок течет наружу жирная желто-зеленая зловонная жижа: смесь отбросов винокуренного завода и лошадиных нечистот. Из темной глубины этой ямы доносится резкий запах, фырканье храпящих от усталости лошадей, топот копыт, переплетающийся со звуком детского голоса, беспрестанно понукающего лошадей:

— Но, Дереш! Пошла, Каштанка! Но! Пошел! Пошла! Но!

Понукание повторяется бесконечное множество раз. И просто удивительно, как весело звенит молодой голосок, словно возвещая величайшую радость миру.