Давид Бергельсон - На Днепре

— Как же ты, Муня, вдруг доктором стал? Где ты учился? Ты ведь ни разу не видал, как доктора потрошат покойника, даже не знаешь, какие у человека внутренности.

На это Муня ничего не отвечает. Он от природы холоден и терпелив, он надеется: еще встретится случай, будут при нем вскрывать покойника… Да и, кроме того, внутренности человека, уверен он, мало чем отличаются от внутренностей животных.

— Внутренности человека! Велика важность… Молодые доктора с того и начинают, что режут лягушек.

Так, впрочем, он отвечает не всем. А вдруг его пациенты обидятся за то, что он сравнивает их внутренности с лягушечьими. Однако с больными окраин он мало церемонится. Иное дело, если заболеет кто в «белом доме». Муня тогда сразу меняется. Пенек это заметил и не спускает с Муни глаз.

К отцу начали часто вызывать врача с ближайшего сахарного завода. Приезжал он каждый день в определенный час. Заранее готовый к мукам, отец упрашивал всех:

— Выйдите отсюда все. Заприте дверь.

К нему никого не впускали, за исключением Муни, помогавшего врачу. Напряженную тишину нарушали звуки, издаваемые Муней: тгн!.. тгн!.. Сейчас они казались особо внушительными, полными таинственного смысла.

В доме зазвучали необычные слова:

— Мочевой пузырь… Катетер… Откачать…

Эти слова оскорбляли «дом», звучали в его стенах унизительным неприличием, почти сквернословием. Больше всех они оскорбляли и унижали самого Левина. Каждый раз после ухода врача он по часу и более лежал безмолвно. Лицо — землисто-серое, губы под подстриженными усами побелели от внутренней тревоги. Пенек заметил, что брови отца за последнее время сильно отросли и поседели больше, чем борода и волосы на голове. Из-под бровей глаза глядят отчужденно, напряженно-сердито. Бледные кулаки сжимаются от нестерпимой обиды: ему, богачу Михоелу Левину, приходится умирать от болезни, связанной с самой срамной частью человеческого тела. Пенек подслушал, как отец жаловался Ешуа Фрейдесу:

— И за что я так жестоко наказан? Боли — пустяки, главное — обида!

Ешуа молчал, не находил слов для участья. Он все еще продолжал получать в доме трешницу к субботе.

Через распахнутую дверь тишина текла из одной комнаты в другую. Уверенно и мерно отбивал секунды маятник больших часов в столовой. Казалось, и в жизни есть нечто размеренное и незыблемое, как в ходе выверенных часов.

По ту сторону большого зала, в боковом кабинете, по-мужски твердо шагала Шейндл-важная. Она больше не возвращалась к себе домой. С разгоряченным лицом она диктовала кассиру Мойше деловые письма. Ноздри ее трепетали, как в девичьи годы.

Чем хуже становилось отцу, тем все набожнее становились Фолик и Блюма. Блюма кротко и благочестиво позевывала и, каждую ночь видя во сне, что отец выздоровел, рассказывала об этом Фолику. Отец недолюбливал обоих. Его раздражало, когда они появлялись у него в комнате. Без ведома отца вызвали его старших сыновей, Иону и Шолома. Но в письме к ним не открыли истинной причины вызова. Их просили приехать просто для того, чтобы повидаться.

Мать, раньше державшая себя так, словно она с мужем не в ладах, теперь, в ожидании приезда сыновей, опять стала часто заходить в комнату Михоела и как бы вновь закрепила с ним свою связь. Она велела прибрать по-праздничному весь дом, усиленно топить парадные комнаты, часто их проветривать. Так делалось всегда в ожидании важных гостей.

Буня, торопливо передвигая горшки в пылающей печи, как-то сказала:

— Слава богу, что ни день, то больше работы. — Она заявила хозяйке: — Вол я, по-вашему, что ли? Да и с вола одну шкуру дерут, а не семь… Не вытяну я!

Мать на это ответила:

— Хорошо.

Буня вспыхнула:

— «Хорошему» конца и краю нет.

На кухню поспешно явилась Шейндл-важная. Ноздри у нее трепетали. Она сказала Буне:

— И не стыдно вам? В такое время, когда отец так болен…

Буня оборвала ее:

— А у вас я никогда не одолжалась и вам ничем не обязана!

В «доме» решили подыскать помощницу для Буни, но только приходящую. Обратились для этого к посреднице.

Лучшей «посредницей» — мог бы быть Пенек. Он знает наперечет всех женщин окраины, подходящих для работы на кухне. Хоть для мужчины это и не совсем достойное занятие, все же, если бы его попросили… Он готов на это не столько из стремления помочь «дому», сколько из желания устроить заработок какой-нибудь бедной женщине, хотя бы, скажем, жене бондаря Мойше. Мойше сидит где-то под арестом за кражу досок у Арона-Янкелеса. Жена его, чтобы прокормиться с двумя ребятами, прислуживает на кухне у богомольного Ташкера, который продает тряпье целыми вагонами. Жена Мойше ходит туда по четвергам и пятницам и помогает убирать квартиру к субботе. Приятная она женщина, тихая, бледная, кротко смотрит своими милыми глазами. Пенек готов хоть сейчас бежать на край городка, чтобы еще раз взглянуть на нее и проверить, подойдет ли ей работа на кухне в помощницах у Буни. Будет ли эта работа под стать ее бледному лицу, ее кротким глазам? Пенек знает, что он скоро осиротеет. Ему бы следовало, пожалуй, сидеть все время дома возле больного отца… Но ничего не поделаешь! Жизнь окраины пестра и разнообразна, как изменяющаяся гладь морских просторов. Окраина влечет Пенека к себе, как пчелу.

На окраине — новости.

У стекольщика Доди в четверг днем забрали за долги лошадку. На ней Додя возил по окрестным деревням стекла, вставляя их там в рамы. Лошадка, старая, заезженная, низкорослая, носила кличку «Муцик».

Арест на лошадку наложил ростовщик Гдалье.

Соседи говорили:

— Не лошадь, а видимость одна!

— Благо Додя, не сглазить, был не из слабых. Больше сам подталкивал тележку, чем ее лошадка тащила.

Додя, скупой на слова, видимо, думал об этом по-иному. Потерю лошади воспринял тяжело. В субботу утром он бродил по рынку в изодранной будничной телогрейке, засунув руки в рукава, мрачный, нелюдимый.

Его спросили:

— Что же ты молиться не пошел! Ведь сегодня суббота!

Додя, помолчав, ответил:

— Пиши пропало… Больше молиться я не буду.

— Вот тебе на! — удивлялись люди. — Почему так?

Додя с минуту помолчал, затем, не глядя на собеседника, холодно пробурчал:

— Коли Гдалье и его бог могли оттяпать у меня мою лошадку, то и мне начхать на святые молитвы…

Сказал он, впрочем, еще яснее, заменив слово «начхать» другим, более крепким. Ответ этот скоро стал известен всем набожным евреям городка. В синагоге молящиеся изумлялись:

— Как же у человека язык повернулся на такое богохульство?

— Хам всегда останется хамом! Умерла у него зимой дочь Рива, кормилица всей семьи, — он смолчал; когда же у него забрали эту полудохлую лошаденку, он богохульничать стал!