Давид Бергельсон - На Днепре

Мать заговорила об этом и с отцом. Уже несколько дней, как он не выходит из своей комнаты. Отец прервал ее:

— Прошу тебя… Не приставай ты ко мне, оставь меня в покое.

Было похоже, что лишь теперь, перед смертью, он понял: всю жизнь жена ему была не очень близка, не то что первая, покойная, спутница его жизни. Жена как-то сразу потеряла значение в его глазах. Он сказал ей:

— Всю жизнь суетился, а теперь одинок как перст…

Мать ушла к себе в комнату и там проплакала несколько часов. К отцу в комнату вошли Лея и Цирель. Его вид испугал их. Губы у них задрожали, вот-вот заплачут. Отец вскинул на них сонные глаза, помолчал и сказал:

— Садитесь! Чего вы стоите?

Больше ему не о чем было с ними говорить.

Едва дочери ушли, как он тайком от всех приказал кассиру Мойше написать кому-то письмо и отослать его с кучером Янклом.

Янкл очень медленно запрягал во дворе гнедых лошадей, то и дело бросая работу, поминутно забегал в конюшню, каждый раз снова подпоясывал брюки, — это означало, что ему неохота ехать.

Пенек заметил, что Янкл глубоко надвинул на глаза шапку, в которой было спрятано письмо, видать, очень важное письмо.

Вот разговор между Пенеком и Янклом там же, во дворе.

Пенек:

— Один едешь?

Янкл:

— Может, и один.

Пенек:

— А не с кассиром?

Янкл:

— Может, и не с кассиром.

Плохо дело. Если Янклу приказали никому не говорить, куда он едет, то из него слова не выжмешь. Все же Пенек не теряет надежды. Повадки Янкла ему знакомы. Янкл не разгласит доверенной ему тайны, но и не будет горевать, если посторонние сами ее разгадают. Стало быть, надо дознаться окольным путем.

Пенек:

— А обратно как?

Янкл:

— Как обратно?

Его злит, что Пенек ставит вопросы не так, как нужно.

Пенек:

— Обратно тоже один едешь?

Янкл:

— Так бы и спросил…

— Обратно тоже один?

— Может, и один.

— Сегодня не вернешься?

— Может, и сегодня вернусь.

С Пенека достаточно. Теперь он уже знает все. Письмо Янкл везет к сестре, к Шейндл-важной. Ее, должно быть, срочно вызывают. Отсюда ясно:

1. Она очень нужна отцу;

2. Нужна она ему по секретному делу.

Пенека донимает любопытство:

— В чем же состоит это секретное дело?

Шейндл-важная в глазах Пенека — мастер на все руки. Никто не умеет так ловко прикидываться, как она. В голове у нее могут родиться самые мрачные мысли, а напудренное и нарумяненное лицо одаряет собеседника улыбочками, медоточивыми взорами. При этом она беспрерывно посматривает в зеркало, чтобы убедиться, насколько эти улыбочки ей к лицу.

Прошли те годы, когда веселым вихрем налетала она сюда из своей усадьбы. Бывало, отец уедет по делам, а она с матерью начнут болтать да хихикать. Утром, вставая с постели, они, обнаженные, рассматривают друг друга. До ушей Пенека долетают голоса:

— Мама, как ты еще моложава!

— Оставь… Что ты!

— Мама, клянусь тебе, у тебя фигура девушки!

Теперь, часам к девяти вечера, когда Пенек вернулся от Шлойме-Довида, в доме в честь приезда Шейндл-важной, как обычно, были зажжены лампы во всех комнатах.

Шейндл-долговязая принарядилась, словно для знатных гостей. В столовой за круглым столом вместе с Шейндл-важной сидели мать, Цирель, Лея, разодетые Фолик и Блюма. Тут же сидела и молчаливая заика, жена Арона-Янкелеса. Она боялась произнести слово — а вдруг заикнется. Под глазами Шейндл-важной Пенек заметил обильные следы пудры, значит, она плакала: стало быть, успела уже побывать у отца. Пенек увидел — вот новость! — окружающим она улыбается уже не всем лицом, как прежде, а лишь одной морщинкой на носу. Шейндл еще не овладела ею сполна: она лишь упражняется. Когда Шейндл достигнет полного мастерства, она покажет чудеса этой морщинкой. Разговаривая с человеком, Шейндл-важная сможет думать про себя: «Убирайтесь вы к черту!»

А морщинка будет в это же время рассыпаться в любезностях: «Миленький! Дорогой!»

Вот Шейндл-важная поднялась с места, как будто о чем-то вспомнила, ушла в отведенную ей комнату, пробыла там несколько минут и вернулась в столовую. Так повторялось несколько раз. Пенеку. захотелось узнать, что она там делает. Когда Шейндл вернулась из своей комнаты, мальчик незаметно туда пробрался. Комната была пуста, но наполнена табачным дымом. Пенек был удивлен: он хорошо помнил обещание сестры курить только перед сном. На столе среди окурков лежала смятая бумажка с какими-то цифрами.

Отец вызвал Шейндл-важную для секретных разговоров, а она тратит время на какие-то непонятные подсчеты. Тут Пенек услышал приближающиеся шаги Шейндл-важной. Он шмыгнул во вторую дверь, побежал на кухню и только тут, заметив у себя в руках бумажку с цифрами, торопливо сунул ее в карман.

На кухне было тихо. Словно назло Шейндл-важной, лампа-молния горела тускло. Янкла не было. Он уже спал в конюшне. Буня зевала протяжно, со взвизгиванием и приговаривала:

— Точно сглазили. Всегда так…

Снова протяжно зевнула и закончила:

— Всегда так… Когда сюда приезжает мать-командирша..

«Мать-командирша» — это Шейндл-важная. Вся прислуга не возражала бы против того, чтобы она заглядывала сюда пореже. Пенек чувствует, что если он пробудет здесь еще немного, то и на него нападет такая же зевота, как на Буню. Немного спустя, выйдя из кухни, он видит, что столовая уже опустела. Гости разошлись. Мать, Фолик и Блюма легли спать. Если так, Пенек опоздал. Шейндл-важная, вероятно, в комнате отца. Быть может, они уже закончили секретный разговор, ради которого отец вызвал ее. Тихо, по-воровски крадучись, прошмыгнул Пенек через большой темный зал. Неслышно припал он к светящейся щели в дверях отцовской комнаты. Между белой изразцовой печью и стеной был укромный уголок, очень удобный для того, чтобы укрыться от чужих глаз. Там он встал и прислушался. Разговаривают?

Молчание.

Пенек замер. Да. Уж начали, опоздал…

Голос отца:

— Что ж ты думала? Что я никогда не умру?

Молчание.

За дверью, так кажется Пенеку, воздух наполнен рыданиями Шейндл-важной. Она борется со слезами, боится разбудить дом. Не сжимает ли она горло руками?

Отец:

— Не для того вызвал я тебя…

Подавленные рыдания Шейндл-важной разгораются с новой силой.

— Помирать так помирать… Не о себе, а о вас я забочусь… Нужно внимательно просмотреть торговые книги… привести их в порядок.

Пенек по эту сторону двери подумал: «Вот как! В порядок книги привести! Значит, с книгами неладно…»

Отец:

— Пробовал подвести итог… На душе тревожно.

Шейндл-важная неожиданно что-то проговорила сквозь сдавленный плач.

Отец:

— Прошу тебя… оставь… я надеялся поговорить с тобой, как с рассудительным человеком.

Тут Шейндл-важная зарыдала много громче прежнего. Ну да, она-то знает: никто больше в жизни не будет ее так боготворить, как боготворил отец. О ее муже и говорить не приходится: лучше уж не вспоминать, как низко он ее ставит, каким ничтожным человеком считает.