Давид Бергельсон - На Днепре

Первым, понятно, предстал лев, но тут же вскоре к зверям вернулся: лев как лев, только уж очень рассержен. «Не хочу, — рычит он, — ни за какие блага…»

Звери удивлены, любопытно им узнать: что, как и почему? А лев в ответ: «Дело было так. Только представился я, меня и спрашивают: хочешь стать человеком? А я им: давайте потолкуем, в чем тут дело. Дело, — отвечают мне, — большое, всего сразу не расскажешь. Ты только не волнуйся: и в человечьей шкуре хищным промыслом заниматься будешь. Ничего ты не потеряешь. Разве вот что… Пока ты зверь — тебе не дано знать, что заниматься твоим промыслом зазорно и подло. Когда же человеком станешь, все это поймешь, но хищничать по-прежнему будешь».

«И что ж?» — спросили звери.

«Ничего не вышло, — ответил лев, — плюнул я на это дело и отказался».

И тут же, не теряя времени, лев ушел на охоту.

Тогда-то лисичка и подскочила к слону.

«Пойди представься, — затормошила она его, — скорей!»

«Вот еще, — отмахнулся слон, — не пойду. Уж лучше пусть меня комар кусает!»

Сказал — и назад в свои леса. За слоном потянулся и тигр; даже тигру с его кошачьими мозгами стало ясно: овчинка выделки не стоит. После тигра один за другим к своему хищному промыслу потянулись и прочие звери. Никто не прельстился соблазном. Ну, а когда все разошлись, тихо подкралась обезьяна. Она-то и согласилась стать человеком.

В тот вечер лицо Михоела Левина было землисто-серого цвета. Была в нем и желтизна, как в глине.

В конторе за столом, сдерживая душивший его кашель, сидел кассир Мойше, боясь напутать в счетах из-за притчи, в которую он вслушивался. Заложив руки в рукава, приподняв плечо, прислонясь к стене и уткнув нос в бороду, стоял седовласый Ешуа Фрейдес.

У Михоела Левина чем мертвеннее лицо, тем живее горящий взгляд. Точно два раскаленных угля, устремил он взоры на Мойше, на Ешуа, на притаившегося в уголке Пенека.

— Так нас талмуд учит, — закончил Левин, — Адам был когда-то обезьяной. Обезьяна вздумала стать человеком и управлять миром. Ну вот, по-обезьяньи все и вышло…

Пенек в своем углу все еще захвачен образами только что выслушанной сказки. Что-то пришлось ему не по душе в самом конце сказки.

Мальчик видел, как Ешуа с остервенением чешет седую гриву и недовольно морщится.

— Нет, Михоел, — вздохнул он, — ты уж меня извини! — Он на мгновенье застыл с открытым ртом, словно собираясь крикнуть, но закончил совершенно спокойно — Ты уж прости меня. Твоя притча хоть и очень складная, но мне не по вкусу. Так и видно: богачом сочинена.

На лице Михоела Левина гримаса горечи:

— Богачом? Отчего же?

Ешуа Фрейдес:

— Очень просто. Ты объясняешь, что все это, мол, обезьяна натворила. А я тебе скажу вот что: тебе, Михоелу Левину, звериные порядки, может, и по душе, а я с ними не согласен. Я, Ешуа Фрейдес, к ним непричастен. Да и Алтер Мейтес непричастен. Не стриги ты, пожалуйста, всех под одну гребенку!

В глазах у Михоела Левина сверкнул блеск обиды. Такой блеск появляется в глазах у человека, когда товарищи отплывают в лодке, бросив его одного на берегу реки.

— Ну, а талмуд? — возразил Михоел. — Я спрашиваю вас: сказано в талмуде: «Праотец Адам был обезьяной» — или не сказано?

Ешуа Фрейдес не стерпел, сорвался с места, вытащил из книжного шкафа фолиант и, тыча пальцем в страницу текста, стал объяснять ее кассиру. Начались ожесточенные споры и пререкания. Михоел Левин доказывал, что свобода выбора между добром и злом дана всем людям в совокупности, раз и навсегда, а не каждой отдельной личности.

Пенеку чудится, будто отец, богач, старается увлечь вместе с собой в какую-то пучину бедняка Ешуа и чахоточного кассира. Кассир из почтения к хозяину молчит, но Ешуа не отступает, раскрывает на столе одну книгу за другой.

Уже за полночь, а словесный бой не затихает.

В легкой шали и белой нижней юбке входит в комнату мать. Она уже спала и проснулась. Впервые в жизни чужие видят ее в белой ночной юбке. В комнате наступает тишина. Жена Михоела, никого не замечая, глядит на землистое лицо мужа.

— Господи! — восклицает она. — С таким лицом и великан слег бы в постель!

Пенек спешит выскользнуть из комнаты. Делает он это по давнишней привычке: ему тесно в одной комнате с матерью.

В ту же ночь, около трех часов, Пенек услышал, что его будят. Он проснулся и в первый раз за всю жизнь увидел возле своей кровати отца. Это было в крайней комнатке возле кухни, в комнатушке, куда Фолик и Блюма ходят зимой по своим надобностям. Глаза у отца были опущены, рот полуоткрыт. В правой руке у него дрожала лампа, левую он прижимал к животу. Он едва держался на ногах.

— Пенек, — прошептал он, — разбуди кого-нибудь из прислуги. Может, нагреют немного воды. Может, от компресса легче станет…

Изменилась жизнь «дома». Так изменяется голос у человека, так сменяются зубы во рту. Особенно чувствует эти перемены Пенек.

Ночью ему снится, что отец умер. Утром, пробуждаясь, он чует, что в «доме» неспокойно. Он прислушивается: какие-то чужие, незнакомые голоса. Он быстро встает и убеждается, что в «доме» нет ни одной чужой души. Это на грани чуда.

Те дни были знаменательны для Пенека. Он чувствовал: со смертью отца умрет все, что приковывает его к дому Шлойме-Довида.

Его ждет освобождение. Мальчику кажется, что в любую минуту к нему могут подойти и сказать: «Стыдись! Отец тяжело болен, а у тебя вон какие мысли». Поэтому он больше прежнего льнет к прислугам: они ему так не скажут.

На кухне, видит он, о болезни отца знают гораздо больше, чем Фолик и Блюма, гораздо больше даже, чем сама мать.

Возясь у пылающей печки, Буня говорит:

— Значит, нет никакого проку в богатстве… Значит, нечего богачу завидовать!

На это Янкл замечает:

— Вздор говоришь. Это словно сытый мне, голодному, сказал бы: не тревожься, ведь все равно — оба вечером спать пойдем.

Опираясь обеими руками на колени, он заканчивает:

— Скоро в доме ералаш подымется!

Пенек того же мнения. Но пока что в доме тихо. Отец по мере возможности скрывает свою болезнь. Все же Лея и Цирель, видно, сами догадались и зачастили в дом. Долгими часами сидят они в столовой, скрывают беспокойство, чего-то ждут. В каждом движении их сквозит опасение, как бы их не заподозрили, что они ходят сюда в чаянии наследства. Оставшись наедине, они испуганно смотрят друг на друга, замирают на несколько мгновений. Вдруг одна спрашивает у другой:

— А?.. Ты что-то сказала?

Каждой в эту минуту кажется, что другая промолвила что-то.

Пенек подслушал беседу, которую мать тайком вела с кассиром Мойше. Речь шла об отце, о том, что он перестал выезжать из дому по делам. Кассир сказал:

— Дел много. Все без хозяина ведутся. Что ж… добра от этого ждать нельзя.