Давид Бергельсон - На Днепре

— Пендрик! Глянь-ка! Вырос-то как! Пендрик!

С распростертыми руками кинулась она к нему, наклонилась и поцеловала его прямо в глаза. Оцепенев от радости, они прильнули друг к другу. Буня взасос целовала мальчика, как собака, облизывающая щенка. Возможно, что при виде Пенека она вспомнила свой роман с Гершлом? Этот мальчик был единственным, кто сочувствовал ее любви… Не повеяло ли на нее теплом тех лучистых летних дней? У Пенека все лицо стало мокрым от ее рук, но даже и это казалось Пенеку необыкновенно приятным.

И вообще это был первый случай, когда Пенека целовали с материнской нежностью. И чувство, вызванное поцелуями Буни, сохранилось в сознании Пенека затем надолго, на многие годы, чувство, от которого становится и сладко и больно, от которого плакать хочется.

Но отчего же кучер Янкл покатывается от хохота, почти что корчится от смеха? Почему плутовски зажмурил глаз сторож Ян? Почему, подергивая носом, нехорошо улыбается новая горничная? Почему все они так многозначительно подмигивают друг другу? Словно они желают осквернить его встречу с Буней!

Пенек был и удивлен и оскорблен.

У одной только Шейндл-долговязой доброта на лице. Она обрадована сердечной встречей Буни с Пенеком. В восторженных глазах Шейндл стоят слезы. Ее необычайно трогало все, что было похоже на сцены, вычитанные в книгах.

Начиная с того вечера Фолик и Блюма не раз дразнили Пенека:

— Поди целуйся со своей Буней!

Как было бы чудесно, если бы все из «дома» уехали, как это бывает летом, а он, Пенек, остался бы один с прислугой!

Махнул бы он тогда рукой на Шлойме-Довида, снял бы с себя заботу о его сторублевке, и пусть его, Пенека, потом наказывают. Перестал бы прятаться у Цирель с книгой «Чудеса природы», которую на днях нашел на чердаке, а принес бы ее на кухню. Там вокруг него уселись бы Буня, Янкл, Шейндл-долговязая, русская горничная (она немного понимает по-еврейски). Он растолковал бы им каждое слово в книге. Объяснил бы, отчего бывает смена дня и ночи, рассказал бы много интересных вещей. Пусть знают, что когда грохочет в небе гром, то молния уже ударила, пусть у них летом во время грозы душа не уходит в пятки.

Но в «доме» и не думают об отъезде. Даже когда нет гостей, прислугу загружают работой по горло. В кухне ложатся спать очень поздно. Хозяева твердо уверены: они созданы для того, чтобы сидеть сложа руки, дабы другие — упаси боже! — ни минуты не оставались без дела.

Пенек возмущен тем, что сторожа Яна заставили чистить господскую уборную.

Будь на то власть Пенека и Буни, они поставили бы на эту работу Фолика.

Но Ян — что ж ему было делать? Он вообще по-прежнему того мнения, что обвел «дом» вокруг пальца. Шутка ли — ему платят целых три рубля в месяц! Как бы «те» не спохватились! Пенек считает нужным постоять возле Яна, посмотреть, как же он будет «это» делать. Ян, видит он, отворачивает нос во время своей «деликатной» работы. Лицо его морщится, а губы сердито шепчут какое-то заклинание. Не убедился ли он наконец, что «дом» внакладе не остался?

Первые недели Буня выглядела так, как будто вернулась с курорта.

Она радостно несла на себе ярмо старухи Хаи.

Ее обязанности: помнить, кто какой суп любит, готовить несколько раз в день в большой русской печи всевозможные блюда, печь не только хлеб, но и разного рода печенье, до поздней ночи не отходить от пылающей печи, то задвигать, то вынимать оттуда разные горшки.

Буня — самая бодрая, веселая работница в доме. Она неугомонно хлопотлива, точно пошла в кухарки только для своего удовольствия. Однако в последнее время и она начала сдавать. Быстро уставала. Под глазами у нее появились темные круги. Она решила:

— Нет, так дальше дело не пойдет…

Хозяева ей быстро опротивели. На кухне она говорила:

— Ни малейшего сочувствия к человеку не имеют. Что ни год, то все хуже они становятся. Уж очень они много власти в свои руки забрали. Все им потакают, по шерсти их гладят.

Кучер Янкл холодно буркнул:

— А я до их шерсти никогда и не дотрагивался. Противно мне…

На той же неделе Буня резко поговорила с хозяйкой. Кончилось тем, что заявила:

— Три раза в неделю хлеб печь не стану.

Мать сказала:

— Дети не едят черствого хлеба.

Буня отрезала:

— Черствым хлебом никто еще не подавился…

Мать промолчала. В «доме» прекрасно знали: таких работниц, как Буня, — мало. Ни одна кухарка долго на ее месте не продержится.

Буня могла себе позволить надерзить кому угодно, даже Шейндл-важной, даже самой матери. Однажды она посмела остановить во дворе самого Михоела Левина и пробрала его за то, что Пенека запирают на целый день у Шлойме-Довида. Буня за словом в карман не полезет:

— Какой же вы отец, коли вас не трогает, что ваш сын точно острожник?

Михоел Левин отмахнулся:

— Да оставь ты меня в покое. Ступай к хозяйке. Я занят и ничего об этом не знаю. В первый раз слышу!

Он вернулся в дом, чтобы переговорить об этом с женой, но увидел несколько исписанных листков, вырванных из торговых книг, — их вымели из комнат вместе с мусором. Левин возмутился: кто их выбросил?

Он забыл, зачем вернулся в дом.

Шлойме-Довида и его жену терзал жестокий страх: они боялись, что им не выплатят полностью обещанные сто рублей. Последнее время Пенек стал уходить в час дня домой — обедать на кухне. Мать не замечала этого. У нее появились заботы поважнее. Она стала часто вызывать к себе Шейндл-важную и о чем-то шептаться с ней в дальних комнатах. Пенек как-то подслушал разговор матери с отцом. Речь шла о том, что отец стал все чаще терпеть убытки в своих многочисленных торговых делах.

Мать сказала:

— Голова у тебя устала. Отдохни месяц. Брось на это время все дела.

Отец сердито ответил:

— Умница какая! Бросить дела! Да если бы не дела, то я и жить бы не хотел…

Зимой Михоел Левин поехал в Киев по делам.

В Киеве из большинства намеченных сделок ничего путного не вышло, — последнее время Левину вообще не везло. Об этом мало кто знал. Многие все еще набивались к нему в компаньоны. Левин писал домой:

«Затевая дело, по-прежнему обдумываю его со всех сторон. А между тем все разваливается, как карточный домик».

Мучившие его и прежде боли в Киеве только усилились, не давали по ночам спать. С Левиным не было никого, кто заставил бы его обратиться к доктору. Но хотя сам Михоел и не доверял врачам, перед отъездом из Киева он все же зашел к старику профессору, самому известному в городе. Сделал он это просто из скупости: все равно уж потратился на поездку в Киев — не тратиться же второй раз на поездку к профессору.

Профессор, глубокий старик, доживал свои последние дни и поэтому не стеснялся в разговоре с пациентами — обходился с ними, как с самим собой. Он заявил Левину без обиняков: