Давид Бергельсон - На Днепре

На кухне о нем судачат:

— Меньше трех дней не проведет…

— Работы хватит теперь на всех с утра до самой ночи. С ног свалишься…

На Иойнисоне неизменный коротенький пиджачок, густая седеющая шевелюра прикрыта маленькой черной шелковой феской, сдвинутой на затылок, на ногах — сафьяновые кавказские сапоги. Говорит он сильно онемеченным еврейским языком, пересыпая свою речь цитатами из библии:

— До этого пункта мы с вами идем вместе. А дальше мне не по дороге. Как это говорится в библии: «И вышел Яков из Вифлеема…»

Кроме нарядного кучера, Иойнисона всегда сопровождает молодой русский слуга. Он часто подает хозяину бутылку воды из находящегося в экипаже чемодана. Сверкающая пузатая бутылка стоит перед Иойнисоном на подносе. Рядом в серебряном подстаканнике — стакан с его вензелем. Кажется, не приди слуга с подносом, Иойнисон забыл бы, что только благодаря этой воде он еще кое-как живет на свете, — до того он погрузился в философскую беседу с хозяином дома.

Левин упрямо и настойчиво возражает…

…Иойнисону постилают посреди зала: мягкий пуховик, строченые наволочки, шелковое одеяло. Старик лежит в постели, словно редкостный заморский цитрус, упакованный в мягкую вату. Сон его скуден. По ночам он кряхтит, икает какой-то особенно противной икотой, да так громко, что весь «дом» просыпается и прислушивается. Просыпается тогда и Пенек; он прислушивается вместе со всеми к необычным звукам, раздающимся в ночной тиши. Только на третий день, перед самым отъездом, когда экипаж с нарядным кучером и слугой уже стоит у парадного крыльца, вдруг выясняется: Иойнисон неспроста приезжал, не зря охал всю ночь! С выражением недовольства на сухом изжелта-сером лице Иойнисон заговаривает с хозяином «дома» о невыгодной сделке, в которую Иойнисона и других дельцов втянул Левин, — о крупнейшем пивоваренном заводе в ближайшем городе. Это своего рода акционерное предприятие, задуманное года два назад Левиным, большое производство, оборудованное по последнему слову техники. Оно могло бы насытить пивом весь край от Киева до Одессы. Знатоки отзываются об этом пиве: «Лучше киевского!» Но почему-то это пиво не находит себе сбыта. Михоел Левин, «скупой на копейку» во всем, что касается его самого, не поскупился на высокие оклады для директора завода, для двух пивоваров-немцев, для всевозможных бухгалтеров и служащих. Завод приносит убыток. Участникам предприятия приходится ежегодно вкладывать в дело новые капиталы.

Лишь теперь, перед самым отъездом, надевая дорогую шубу, старик Иойнисон обращается к Левину:

— Итак, как же вы полагаете? Как долго я буду нести убытки?

Вот откуда желтизна его пергаментно-серого лица — от его бессонных ночей в «доме», от беспокойных ночных дум.

— До этого места, — говорит он, прощаясь, — мы с вами шли вместе, а дальше мне не по пути, как это сказано в библии: «И вышел Яков из Вифлеема…»

Пенек поражен: «Зачем же им надо было на разговоры тратить целых три дня? Надо было начать сразу с пивоваренного завода, как только Иойнисон приехал…»

Михоел Левин прощается наконец с Иойнисоном, морща лицо в болезненной улыбке. Пенек замечает: «В присутствии Иойнисона отец робко молчит, точно так же как и мать в присутствии гостий, более богатых, чем она».

Каждый вечер вновь и вновь Пенеку бросается в глаза резкая разница между нищетой темных окраин и сытым довольством ярко освещенного «дома», между жизнью, полной мучений, и жизнью беззаботно-радостной. Разница эта столь яркая, что Пенеку кажется: от домика Шлойме-Довида, что на окраине, и до большого «белого дома» он вместе со сторожем Яном в непроглядной тьме прошел бесконечно длинный и мрачный путь.

На пороге просторной кухни глаза его ослепил резкий свет лампы-молнии. Он стал у дверей. Приложив ладонь к глазам, он с любовью, словно ребенок родную мать, оглядывает присутствующих: все ли здесь налицо, нельзя ли прочесть на их лицах, что произошло за день? После томительной, тошнотворной зубрежки талмуда в холодной комнате Шлойме-Довида ему хочется тихо провести здесь вместе со всеми время, оставшееся до сна, спокойно поужинать, дружно черпая с кучером Янклом и Шейндл-долговязой из общей миски. Главное, чтобы в кухню ни разу не вошли ни мать, ни Блюма.

От Пенека прислуга на кухне может узнать все новости городка. Пенеку раньше всех известны события из жизни окраин. Еще не случалось там такого происшествия, чтобы Пенек тотчас не узнал о нем. Вот последняя новость, принесенная им вечером на кухню:

— Знаете бондаря Мойше? Того самого, что без хлеба сидит давно уже, с тех пор как винокуренный завод стал? Ужасный бедняк.

— В чем же дело?

Пенек:

— У Мойше сегодня с горя повесилась кошка на веревке. Да ведь как повесилась! Точь-в-точь как человек. Голода не вынесла.

— Как?!

Пенек:

— Да так, очень просто. Кошка умница была. Она стыда не перенесла. Как раз сегодня две соседки пошли по городу собирать пожертвования для бондаря Мойше…

Пенек и сам не поверил бы своему рассказу, если бы не сбегал, как многие другие, к бондарю в дом и всесторонне не расследовал дела.

— У бондаря в избе, — рассказывает он, — даже темно от народу стало, столько людей туда сбежалось.

— Что ж там было?

Пенек:

— Да ничего! Посреди избы на веревочке висела кошка. Правда, веревочка свисала с потолка еще до начала зимы. На ней когда-то была подвешена лампа. Но после праздников Мойше продал лампу, и веревочка, просто так, без дела болталась в воздухе. Осталась на веревочке и петля. Могло так случиться: когда никого в доме не было, кошка стала играть веревочкой, подскочила, попала головой в петлю и застряла в ней. — Пенек прибавил: — Посмотреть бы вам на эту кошку! Изголодалась. Кожа да кости.

Однако почему же кошка повесилась именно сегодня, когда две женщины собирали пожертвования для бондаря?

Пенек озлобленно говорит о жене Шлойме-Довида, этой благочестивой Саре-Либе. Она тоже пришла посмотреть на кошку-самоубийцу.

На кухне хохочут, когда Пенек изображает, как она пришла с улицы и сказала, сложив губы бантиком:

— Кто красив, кто умен, а во мне все качества. Послушай меня, Шлойме-Довид! Бондарь себе на уме! Так и знай. Скажи, пожалуйста, зачем это ему нужно, чтобы чужие для него пожертвования по городу собирали? Вот он фокус и придумал: сам повесил свою кошку. Народ сбегается на это диво посмотреть, а заодно милостыню бондарю на дом приносят.

Кучер Янкл сидит тут же. Он скоро должен уйти ночевать в конюшню. В лютую зимнюю стужу это удовольствие не из больших. Поэтому Янкл настроен неважно, не то что летом.

В чудеса Янкл не верит, не верит он и в самоубийство изголодавшейся кошки.