Давид Бергельсон - На Днепре

И еще приписал бы Пенек: «Иосл, сын винокура, тоже уехал в город. Он работает подручным слесаря на литейном заводе».

И еще вот о чем он написал бы в этой книге: «В переулке, где живет канатчик, люди как мухи мрут от тифа. В прошлый понедельник у стекольщика Доди умерла дочь Рива — не девушка, а дуб. Своим трудом всю семью содержала: шила зипуны для Шаи, торгующего готовым платьем. Младшая дочка Доди и его мальчик также умерли от тифа две недели назад. Мальчик был хромой, и из уха у него текло. Ему следовало бы поехать на лиман».

Смерть Ривы, дочери Доди, Пенек не скоро забудет. Он шел за ее гробом до самого кладбища. В городе говорили, будто над ее могилой будет поставлен венчальный балдахин, так как Рива умерла невестой [12] Старинный обычай: над могилой девушки, умершей после обручения, но до свадьбы, ставили венчальный балдахин. . Но балдахин так и не поставили. Дед Ривы, Исроел-Мордхе, бывший водовоз, хриплым голосом закричал у открытой могилы:

— Земля! Уже время тебе закрыть свою пасть!

А несколько раньше, когда в квартире стекольщика оплакивали Риву, собравшиеся у дома женщины осыпали проклятьями зажиточных и сытых, что сидят в тепле по домам и поминутно щупают свой лоб, не заболели ли они тифом, — у них всегда найдется лишняя десятка, чтобы вызвать себе врача из ближайшего города. Там же, у дома, где оплакивали Риву, жена канатчика кричала во весь голос:

— Земля, открой свою пасть и проглоти их сразу всех! Всех!

Этому не соответствовали выкрики Исроела-Мордхе: «Земля! Уже время закрыть тебе свою пасть!»

Земля, по мнению Пенека, была в очень затруднительном положении: «Кого же ей слушаться? Исроела-Мордхе или жену канатного мастера?»

Отекшие от недоедания женщины с выпирающими беременными утробами, не имеющие даже полена дров для растопки, молят бога о морозах. На кухне у жены Шлойме-Довида они беседуют между собой:

— Хоть бы большие морозы ударили!

— Морозы убивают заразу.

Пенек помнит, как в прошлом году вокруг «белого дома» шаловливо порхали снежинки.

Совсем по-иному падают снежинки здесь, на городских окраинах, где люди мрут от тифа как мухи. Снежинки словно грозят бедой тем, кто сидит в тепле в богатых покоях. Пройдет несколько лет, вспомнятся Пенеку эти снежинки, и покажется ему, что снежинки предрекали: «Не простится им… Не простится…»

Как-то вечером в «доме» на кухне люди собрали в складчину рубль. Кучер Янкл и Шейндл-долговязая вынуждены были внести по сорок копеек, так как старуха Хая не хотела дать больше двадцати. Этот рубль они отослали маляру Нахману. Но это не помогло — его жена умерла от тифа. Всю неделю после смерти матери Борух не работал у жестянщика. Пенек встретил товарища на улице в женской телогрейке, — видно, покойной матери, — остановил его, но не обменялся с ним ни единым словом. Борух только несколько раз шмыгнул носом. Пройдет несколько лет, и Пенеку вспомнится эта встреча и покажется, что и в этом слышалась угроза: «Не простится им! Не простится!..»

Убогие, распухшие от голода женщины с выпирающими беременными утробами, женщины, сморкающиеся прямо в подол, молили бога о морозе.

Настали морозы — тиф прекратился. Снега засыпали на окраинах все катки, плевки нищеты, очаги заразы. На предпраздничных базарах и ярмарках шла бойкая торговля с крестьянами. Странствующие коробейники-венгры приносили в дом разные диковинные вещицы, коврики, редкостные материи. Арон-Янкелес торговал в лавке и на лесном складе, надевая поочередно одну из своих трех шуб: в будни ильковую, в субботу лисью, в праздник хорьковую. Тифозные катки дремали под снегом. Отошли рождественские праздники, кончились ярмарки. Снег потемнел. Тусклее стали зимние дни. Окрестные села, закончив свою торговлю с городком, снова возненавидели его, как ненавидит здоровый мужчина расслабленную, истаскавшуюся женщину, с которой он согрешил. Деревня отдалилась от города на десятки по-зимнему длинных верст, оставила город в одиночестве.

Бесконечно тянулись зимние дни. Их серая хмурь томила и угнетала и казалась неизмеримо длиннее залитых солнцем летних дней.

А в доме Шлойме-Довида Пенек зубрил вслух с талмудическим напевом:

«Вол чесался о стену и упал на человека… вол имел умысел убить корову, но убил человека… вол невиновен…»

По городку бродил Петрик — Петрик из-под винокуренного завода, тот самый, что ходит все лето босиком и лепит кирпичи у глинистого оврага. Зимой, в полушубке и сапогах, он кажется словно связанным по рукам и ногам. У замерзших глиняных ям ему зимой делать нечего.

Лицо у Петрика небритое, почернелое, все в жестких быстрорастущих колючках. В серых глазках Петрика мерцает тоска, словно просветленная страданием. Городская беднота говорит о нем:

— Петрик… разве он чужой? Золото, а не человек. Душу отдаст еврею-бедняку.

Кажется, что Петрик бесконечно далек от тех, кто о нем так отзывается. Он хорош летом, когда ходит босиком. Теперь, в полушубке и сапогах, он как будто сам не свой. Летом вместе с Петриком у глиняной ямы работал пришлый человек, чужак. По вечерам при свете костра он обучал Петрика грамоте и, уходя, подарил ему на память русскую книжку, в которой описывалась жизнь, как две капли воды похожая на дни и годы самого Петрика. С первых дней зимы Петрик принялся читать эту книжку. Читал по складам, сосредоточенно и с увлечением. Но когда дошел до места, где рассказывалось о бедных людях, живущих трудами рук своих, и о других, купающихся в роскоши за счет чужого труда, он никак не мог взять в толк:

— Отчего же все молчат? Почему правда только в книжке? Почему не переходит она из уст в уста?

Все люди, которых он знал, приобрели в его глазах другой облик. Одних он причислял к таким, как он сам, как маляр Нахман, стекольщик Додя и ему подобные. А другие были подобны помещику, владельцу кирпичного завода или Гдалье, у которого были заложены вещи Ривы незадолго до ее смерти. Петрик был весь поглощен этим мысленным расчленением людей по разным группам.

В дождливые дни Петрик бродил по городку, часами простаивал в переулочках или на базарной площади, засунув руки в рукава полушубка, и словно сквозь дремоту следил за людьми, суетившимися у лавок. Хмурясь, наблюдал он, что у евреев жизнь идет так же, как и у неевреев: одни живут убого, трудами рук своих, другие роскошествуют за счет чужих трудов, да еще прикидываются, что так оно и должно быть.

Вот гады!

В те дождливые дни Петрик бродил по городку в поисках случайной работы.

Бедняки евреи, случалось, звали его поправить печь. Петрик охотно шел к ним, и не столько ради грошового заработка, сколько чтобы поговорить по душам с хозяином.