Давид Бергельсон - На Днепре

Шлойме-Довиду и его жене было безразлично, что Пенек уходит от них и пропадает на несколько часов, — лишь бы в «доме» об этом не узнали. Бесчисленными намеками они давали Пенеку понять:

— Ни у одного учителя тебе не будет так свободно, как у нас. Можешь уходить куда и на сколько хочешь. Только — с умом! Береги нашу сторублевку! Ты ведь мальчик смышленый, учить тебя нечего, сам соображай.

Сладеньким голоском Сара-Либа говорила всякому, кто мог донести ее слова до слуха хозяев «дома»:

— Редкая голова у этого мальчика. Мой Шлойме-Довид просто в восторге. Раз прочтет — навсегда запомнит. Не память у него, а железный сундук!

Пенек понимал, что в этих словах больше лжи и лести, чем правды. Но это его мало трогало. Пусть похвалы Сары-Либы дойдут до Фолика и Блюмы, пусть они лопаются от зависти.

Дом Шлойме-Довида — первая и самая легкая из всех тюрем, уготованных Пенеку.

Он понимал, что выбора у него нет. Он должен примириться с создавшимся положением и использовать его насколько возможно. Многочисленными намеками он со своей стороны давал понять Шлойме-Довиду и его жене: «Я берегу вашу сторублевку. Это мне вовсе не так легко. Помните об этом и смотрите не будьте свиньями!»

Днем идут занятия. Напевно мурлыча, они проходят талмуд. Запевает Шлойме-Довид, Пенек лениво ему подтягивает.

Один день похож на другой.

«Если вол, стоящий сто рублей, забодал вола, стоящего двести…»

Пенеку все это опротивело. Он резко подымается со скамьи. Как у младенца в чреве матери, в нем неожиданно начинает бурлить жизнь, которую он здесь бесполезно растрачивает. Бесцеремонно, как это принято на кухне, никого не предупреждая, он выходит из-за стола.

Желтенькая бороденка Шлойме-Довида еще вся унизана талмудическими изречениями. Льстивым голосом, чтобы не обидеть мальчика, он спрашивает:

— Что, уже ротик заболел?

Шлойме-Довид говорит «ротик», а не «рот». Пенеку кажется, что за это одно можно возненавидеть этого злого человека, умиленно произносящего «ротик»…

Засунув руки в карманы, без пальто, ничем не намекая, что он намерен вернуться, Пенек уходит черным ходом. Он не торопится. Если ему повстречается кто-нибудь из обитателей «дома», он сделает вид, что ушел во двор по своим надобностям, как это делают все соседи на этой уличке. Можно было бы заглянуть к портному Исроелу, посмотреть, как далеко подвинулся в своей работе Цолек, племянник маляра Нахмана, — молодцом будет этот Цолек! Но зайти туда, пожалуй, рискованно — могут узнать в «доме», а Пенек помнит: «Надо беречь сторублевку Шлойме-Довида».

Позади домов, выходящих в тихие переулки, мутно темнеют грязные замерзшие лужи, скользкие ледяные катки — свалка, куда выливают помои. Это плевки горемычной нищеты, очаги тифа — угроза «белому дому» и его обитателям. Ах, как в «доме» боятся этих катков! Каждого пришедшего оттуда они готовы обрызгать карболкой. Именно поэтому Пенек относится к этим грязным каткам довольно миролюбиво. Он их не обходит, а пересекает и, повернув направо, черным ходом проникает в дом Цирель. Там, как всегда в зимние дни, убогий, но приятный уют. От маленькой розово-улыбающейся Хайкеле пахнет подогретым бульоном, размоченным сухариком и вытяжным пластырем. Белее, чем компресс на ее шейке, вата между оконными рамами. Словно склянки с лекарством, стоят на вате баночки с кислотой, по две в каждом окне. Именно поэтому Пенеку кажется, что сам дом простудил себе горло. Хочется пощупать его лоб: нет ли жара?

При виде Пенека все в доме радостно оживляются. Цирель восклицает:

— Пришел наконец-то.

Она одевается и уходит в «дом» за очередным пособием. Она рада, что есть на кого оставить детишек, и уж конечно Пенека в «белом доме» не выдаст.

Ребятишки, Авремеле и Хайкеле, с радостным визгом бросаются навстречу Пенеку, шумно приветствуют его, взбираются к нему на спину. Неописуемый восторг слышится в их веселых криках. Ну-ка, прекратить визг: Пенек сейчас их покатает, да еще как покатает! Но, во-первых, не обоих сразу, а поодиночке и, во-вторых, не только на спине, но даже и на плечах.

— Ну-ка, детишки, полезли на стол!

Повозив ребят на плечах по комнате, Пенек убеждает их сделать передышку, посидеть тихонько, — он покажет им только что придуманную игру… Как она называется? «Так и сяк».

— Бегом марш, спрячьтесь в комнатушке и ждите, пока я вас позову…

Тут наступает самое важное.

Пенек крадется в сени, оттуда по лестнице на чердак и принимается там за книги, совершенно забыв о существовании на белом свете Шлойме-Довида.

Пенеку последнее время не везет. Книги, которые он извлекает из мешка, как назло не те, не такие, какие хотелось бы ему прочитать.

Посетив еще раз чердак, он вновь перечитал заглавие, перевел каждое слово в отдельности и опять ничего не понял.

Больше чем о самой книге, он думал о том, кто ее мог написать: «Верно, какой-нибудь нудный человечишка, похожий на кассира Мойше…»

На другой толстой книге он прочел заголовок и сразу же мысленно перевел на разговорный язык: «Наука и жизнь».

Совокупность этих двух понятий никак не укладывалась в его сознании.

Наука — это то, что изучают у Шлойме-Довида: «Если вол, стоящий сто рублей, забодал другого…» Жизнь — это то, что делается в городке, в его закоулках, вокруг замерзших помойных луж, плевков горемычной нищеты и тифа. Что же общего между наукой и жизнью?

Он рылся в мешках до тех пор, пока не наткнулся на заголовок: «Отцы и дети».

Наконец он имеет книгу для чтения. Нет, не тут-то было… Чем больше он читает эту книгу, тем больше воротит его и от отцов и от детей. Он пробует пересилить б себе скуку, вызываемую книгой, пока наконец ему не приходит в голову идея: на место «отцов» он ставит своего отца и Алтера Мейтеса; «детей» он подменяет собой, сыном Алтера — Нахке, сыном маляра Нахмана. Это живые люди.

Он читает одну страницу, другую — получается удачно. В самом деле, что общего между ними — Пенеком и его отцом? Почти ничего… Несколько иначе обстоит дело с Нахке или Борухом. Пенек считает, что можно было бы без ущерба вычеркнуть из книги несколько страниц и заменить их следующим: «На другой день после праздника кущей Нахке подрядился с подводчиком доставить его в город к месту работы. Когда он на базаре уселся в подводу рядом с другими уезжающими, к нему подошел его отец, набожный-пренабожный Алтер Мейтес. Подвода тронулась. Отец шел сзади и плачущим голосом увещевал сына:

— Нахке, слезай с подводы! Останься дома, Нахке! Нахке, не надо ездить в город! Ты там бога забудешь. Выпорол бы я тебя, да сил не хватает…»

Под этим Пенек приписал бы в поучение родителям: «Нахке не послушался отца и уехал в город работать. Молодец этот Нахке!»