Давид Бергельсон - На Днепре

— Скажи мне, Мендл, вiд с чого живе такiй, як мiй пан чи ваш Гдалье? Звiдки богато грошив має ваш Ташкер, який скуповує мотлох вагонами…

В бедных домишках, где не топят ни плиты, ни печи, к Петрику проникались все большим уважением. О нем говорили:

— Подумать только, ведь совсем простой и не еврей. А как душевно судит обо всем…

Сапожник Рахмиел отозвался о Петрике:

— Иному натирает мозоль тесный сапог, а Петрику мозолит глаза брюхо богача.

Петрик стал заглядывать в бедные домишки, даже когда там не надо было чинить печь. Чтобы вдохнуть жизнь в слова, которые он по складам вычитал из книжки, он зачастил к маляру Нахману. Здесь он утратил покой. Обуреваемый сомнениями, Петрик скитался по окрестным селам, разносил среди крестьянской бедноты слова, вычитанные, в книжке. Об этом узнали в городке. Пенек слышал, как благочестивая Сара-Либа рассказывала мужу о Петрике:

— Нарвется он. Покажут ему, где раки зимуют!

На это Шлойме-Довид буркнул:

— Так и надо. Поделом ему.

На рябоватом лице Шлойме-Довида обозначилось подобие улыбки. Кривые губы процедили сквозь маленькое отверстие в левом углу рта:

— Подумаешь, новый праведник нашелся. Я уж намекал… Говорил людям, к которым он ходит: «Присматривайте за ним… Как бы не стянул у вас в сенях медную кружку с кадушки…»

Пенеку больно и стыдно. Несколько дней назад Петрик чистил дымоходы у его сестры Цирель. Пенек видел, что за Петриком ходят по пятам, следят, как бы он чего-нибудь не стянул.

Этого Пенек забыть не может. Позже, в юношеские годы, он об этом вспомнит, и ему покажется, что на все злые дела, творимые в городе, падали снежинки, падали и зловеще угрожали: «Не простится им! Не простится…»

По вечерам за Пенеком приходит сторож Ян, деревенский дед в тяжелом тулупе, кряжистый, седой, с дурашливой улыбкой на лице.

Шлойме-Довид неизменно спрашивает у Яна:

— Уже половина десятого?

Ян глуповато улыбается:

— Эге! Як раз!

За бессонные ночи «дом» платит Яну по три рубля в месяц.

Вот его обязанности:

не смыкать по ночам глаза;

стучать по забору, дабы отгонять от хозяев всякие мысли о ворах;

от времени до времени свистеть в свисток, но не очень громко; если в «доме» кто-нибудь из хозяев проснется, пусть ему будет приятно вновь заснуть, сознавая, что во дворе на морозе Ян не спит.

И все же Ян убежден, что служба у него на редкость выгодная. А чтобы хозяева не догадались об этом и не вздумали уменьшить ему жалованье, Ян нагоняет на них страх. Он рассказывает на кухне, что покойники с христианского кладбища каждую ночь приходят его душить за то, что он служит у евреев. Ян называет имена этих покойников, даже показывает багровые следы их пальцев на своей шее. Он считает себя продувной бестией, способной провести кого угодно, и именно поэтому он всегда глупо, ухмыляется.

На лице Яна такое выражение, словно он сам себе говорит: «Ну, брат, и голова же ты!»

Ян считает себя большим умницей. Он так и говорит о себе:

— Ге-ге! Нема дурных…

От переулка, где живет Шлойме-Довид, до «белого дома» — расстояние немалое. Холодны зимние ночи с их жестокими морозными ветрами и буйными метелями. Самая короткая дорога растягивается на многие версты в этой черной пустыне. Окраины ложатся спать рано — не для того ли, чтобы укоротить часы бодрствования.

По дороге домой Пенеку надо о многом спросить Яна: дома ли отец? Не уехал ли он? Не вернулся ли обратно? Нет ли в «доме» гостей?

Если есть гости, Пенеку безразлично, дома отец или уехал. Ему по-прежнему в наказание не шьют платья, а одевают в обноски Фолика. Но Пенек предпочитает носить свой старенький, потертый, замусоленный костюмчик. В таком виде он не может показаться в комнатах, он должен оставаться на кухне. Все же когда отец дома, мальчику легче.

Гости в доме все чужие, приезжие из других городов, все тузы, богачи. Большая разница между ними и «добрыми знакомыми». Эти последние — большей частью толстые, обрюзгшие женщины.

Их холеные лица пахнут душистым мылом, их шеи — выставка жемчугов и двойных подбородков. К их приезду обычно вызывают в «дом» Шейндл-важную. При этом строго соблюдается такой порядок. Если хозяева «дома» богаче гостий, то разговор ведет мать, или Шейндл-важная, или даже Фолик с Блюмой, а гостьи помалкивают, жеманно сложив губки, робеют, боятся ляпнуть глупость. Если побогаче гостьи, то беседу ведут они, а Блюма с Фоликом, Шейндл-важная и даже сама мать осторожно и выжидающе молчат.

Как и прислуга на кухне, Пенек испытывает жгучую ненависть к этим посетительницам. Он не выносит сутолоки, вызванной их приездом, ненавидит звон серебряной посуды, извлекаемой из буфета в честь гостий, шуршание шелковых одеял, расстилаемых для этого торжественного случая, запах нафталина, распространяемый одеялами по всем комнатам вплоть до самой кухни. Запах нафталина на долгие годы останется связанным в памяти Пенека с образами богатых людей.

Пенек чувствует себя менее стесненным, когда в дом приезжают деловые люди. Это, конечно, всегда мужчины. Они обычно сидят с отцом в кабинете. Кроме него, они никого не замечают, деловито беседуют, деловито пьют чай и, урвав минуту, здесь же деловито молятся. Если мать, Фолик и Блюма ложатся спать рано, Пенек может украдкой пробраться к отцу в кабинет и, забравшись в уголок, наблюдать гостей, слушать их деловые разговоры и делать свои выводы: «Забавные людишки!»

Первые мысли Пенека при взгляде на этих гостей: «Не люди, а дрожжи какие-то…», «Влюблены в себя так, что противно смотреть на них».

Представление о дрожжах возникло у Пенека, вероятно, потому, что в бесконечных речах этих людей все достигает огромных размеров. По их словам, стоит им только взяться за любое дело, как оно будет расти и подыматься, словно тесто на дрожжах.

Глядя на них, Пенеку чудится, что жадность сверкает голодными огоньками в их глазах, искажает у одного очертания рта, у другого поражает лицевые мускулы — щека его нервно подергивается, словно пытаясь согнать назойливую муху.

Но все это люди так себе, средние. Воротилами и ловкачами Пенек их не считает.

Но раза два за зиму к отцу приезжает Иойнисон, арендатор Верхнепольского сахарного завода, коренастый человек лет за шестьдесят. Весь «дом» ходит тогда на цыпочках. На кухне говорят:

— Сам медведь приехал.

Почтительная робость перед Иойнисоном объясняется тем, что он один из самых богатых людей в округе, гораздо богаче самого Михоела Левина.

Теперь это пергаментно-серый, густо обросший человек с короткой бородкой и тяжелой шапкой волос. Когда-то он был бурым, как медведь в лесу, — отсюда и его прозвище — «медведь».