Давид Бергельсон - На Днепре

— Сара-Либа! Поди сюда! Скорее!

Пенек почувствовал, что победа начинает склоняться на его сторону. На глаза ему попалась половинка кирпича, заменявшего комоду ножку. С таким оружием он наверное победит. Схватив, кирпич, Пенек замахнулся на Шлойме-Довида:

— Отдай башмак! Сумасшедший!

Шлойме-Довид, побледнев от испуга, выпустил из рук ботинок и отступил к двери. Губы его дрожали. На рябоватом, поросшем редкой растительностью лице выступил пот. Наглый, но побежденный, он проворчал, косясь на кирпич:

— Буян! Бандит какой-то!.. Разбойник настоящий!

В эту минуту с черного хода появилась насквозь промокшая, с сырой — хоть воду выжимай! — шалью на голове, жена учителя Сара-Либа (та самая, что так настойчиво убеждала всех в «доме»: «Не беспокойтесь, Шлойме-Довид дурь из него выбьет»).

Ее испуганному взгляду предстала картина разгрома. Сара-Либа с ужасом смотрела на трусливо согнувшегося мужа, на всхлипывающего Пенека, который сидел на полу посреди комнаты и зашнуровывал ботинок. Рядом с Пенеком — кирпич из-под комода. Лицо у Сары-Либы мгновенно изменилось.

— Боже милосердный! — простонала она. — Что тут творится!..

Снимая мокрую шаль, она проронила, ни к кому не обращаясь:

— Дерьмо козье…

Шлойме-Довид сердито спросил:

— Ты это про кого?

Сара-Либа, не оборачиваясь:

— Про того, кто это заслужил.

И сразу, как подобает самой благочестивой женщине городка, стала искать путей к примирению. Она упрашивала Пенека не уходить домой, сулила всевозможные блага, льстила, как… источнику сторублевого заработка:

— Ты ведь умный мальчик. Тебя ведь все считают умницей.

Кивком головы она отослала мужа на кухню.

— У другого учителя тебе, думаешь, лучше будет? Ты ведь мальчик рассудительный. Пойми, мой муж тут ни при чем. Не он придумал снять с тебя ботинки…

Пенек не глядел на нее, не желал, ее слушать. Его нижняя искусанная губа вздувалась, как тесто на дрожжах. Боль ощущалась в глазу, во всем лице, усеянном синяками. Не отвечая Саре-Либе, Пенек решительным движением надел пальтишко и застегнул его на все пуговицы.

Тут в наружных дверях показалась Шейндл-долговязая, укутанная в две шали. Обе они промокли насквозь, лицо ее было влажно. В руках у нее были два судка. Она принесла Пенеку обед.

Пенек не верил своим глазам, хотя прекрасно помнил кухонную посуду «дома» и сразу узнал судки. Да, они оттуда, из «белого дома»… Ему прислали поесть, как арестанту…

Судки безмолвно говорили о том, что все случившееся было подготовлено в «доме»: синяки на теле, и запрещение уходить, и приказание снять ботинки. Обо всем этом там давно договорились. Шлойме-Довид только наемный исполнитель, получающий сто рублей за побои, нанесенные Пенеку. «Белый дом» оплачивает его услуги…

— Горе мне! — сказала Шейндл-долговязая. — Я должна сейчас же бежать домой. Там гости…

Пенеку почудилось, что дом, в котором он родился, глянул на него разбойничьим, налитым кровью глазом Шлойме-Довида. Весь «белый дом» с его гостями, двором, конюшнями, лошадьми глядел на Пенека окаянным оком учителя: дом-хищник! Мысль эта причинила Пенеку боль. Он расстегнул пальто, снял его и швырнул в сторону. С яростной злобой стиснув зубы, преодолевая боль, он опустился на пол, снял ботинок с левой ноги, метнул его в угол. Снял и второй, отшвырнул и его и продолжал сидеть, беспомощный, обессиленный, не зная, как разрядить клокотавший в нем гнев. Закусив вспухшую губу, он склонил голову на колени и разрыдался, взвыл как зверь, чуждый стыда и все еще непокорный.

Из кухни доносился тихий разговор. Это беседовали Шейндл-долговязая, Шлойме-Довид и его жена.

Шейндл-долговязая:

— Поэтому-то я и говорю, бить его грех. Это хуже, чем бить сироту…

Шлойме-Довид:

— Не я же виноват в этом!

Шейндл-долговязая:

— Поверьте, немало он натерпелся в «доме». От всех ему попадает.

Сара-Либа:

— По правде сказать, ведь сама мать потребовала: «Не стесняйтесь с ним…»

Шлойме-Довид:

— Это было ее первое условие. Так она мне наказывала: «Держите его у себя с утра до позднего вечера. Не отпускайте от себя ни на шаг. Снимите с него ботинки, чтобы не удрал. Обед для него будут приносить к вам домой».

Пенеку хотелось хватить Шлойме-Довида кирпичом по голове.

Шейндл-долговязая ушла.

Пенек все еще сидел посреди комнаты на полу и всхлипывал. Он оплакивал свое сиротство, свою горестную жизнь. На сердце точно лежал камень. Этот день погасил в душе Пенека последние остатки привязанности к «дому».

На всю жизнь запомнился ему этот день.

Было дождливо, пронизывающе сыро, пустынно. Свинцовое небо круглые сутки исторгало потоки, неудержимые, как блевотина, заливало крыши, водосточные трубы, словно исходило дождями, потомками библейского потопа, нескончаемыми, как во времена Ноя.

Шлойме-Довид не пытался больше бить Пенека, опасаясь нового разгрома в квартире. Его большой палец весь день оставался зажатым во рту меж зубов — признак того, что его руки и глаза настороже. В отсутствие Пенека он беседовал с женой о «подарке», который ему всучили в «белом доме»:

— Теперь все понятно. Там сотнями зря не швыряются. Не такие они…

Вечером, часов около десяти, он отпускал Пенека домой, не очень уверенный, что мальчик утром вернется.

Вместе с Пенеком, казалось, навсегда удалялись и сто рублей. У Шлойме-Довида и его жены было такое ощущение, словно их сотня отправилась ночевать к Михоелу Левину. Они взглядом спрашивали друг у друга: «Как ты думаешь? Вернется он завтра?»

И каждое утро вместе с Пенеком возвращалось спокойствие. Шлойме-Довид даже покашливал как-то по-особенному:

— Кхе… Кхе…

Это он давал знать на кухню своей жене: «Вернулся!»

Пенек, поняв в чем дело, стал приходить аккуратно по утрам. У него был свой расчет. Сара-Либа, заметил он, стала частенько потчевать его то сушеными грушами, то цикорием с молоком. Как-то он подслушал беседу Сары-Либы с ее соседкой:

— Я бы ему все отдала. Даже мои болячки… Только бы знать, что он приохотится к дому.

Молодая, стройная, рослая женщина с черными жгучими глазами бросает взгляды на Пенека, когда возвращается из кухни к себе в комнатушку. В ее теплом взоре Пенек чувствует участливое любопытство. Под этим взором он начинает как-то подбадриваться, сознавать, что он кое-чего стоит. Да и в самом деле он может больше сюда не приходить, стоит ему только захотеть.

Пенек намотал это себе на ус.

Между ним и Шлойме-Довидом с женой скоро установились сносные отношения, своеобразный мир.

Пенеку было выгодно возможно меньше бывать в «доме», не ходить туда обедать. Со дня на день он проникался все большей ненавистью к своим родичам.