Давид Бергельсон - На Днепре

Но едва закончилась молитва и молящиеся семикратно прокричали неистовыми голосами заключительную строфу последнего псалма, на пороге синагоги неожиданно появилась пожилая женщина. Настороженную тишину прорезал ее скрипучий будничный голос, крик, обращенный к мужу, сидевшему у «восточной» стены:

— Авро-о-ом! Авро-о-ом! Нас обокрали!!

Настороженная тишина — она длилась лишь одно мгновение — перешла в базарный гул. Поднялась суматоха, послышались крики. Опрокидывая аналои, сбивая друг друга с ног, молящиеся кинулись к дверям. Взрослые в молитвенном облачении с юношеской легкостью прыгали через головы и плечи стоящих впереди, толкались в дверях, лезли в окна. Все ринулись домой проверить, цело ли их добро.

В глубоком изумлении, не веря своим глазам, Пенек озирался и видел, как пустеет огромная синагога. Это Пенек надолго запомнил. Позднее, в юношеские годы, он понял смысл виденного: этим зажиточным святошам их добро дороже и бога, и судного дня!

В ушах Пенека все еще звучал крик женщины: «Авро-о-о-ом, нас обокрали!» — голос, заглушивший все молитвенные песнопения.

Теперь Пенек уже не испытывал ни малейшего раскаяния в том, что он в праздник Нового года швырял камнями в брата.

Стояла поздняя осень.

Невзрачный, худощавый учитель взялся «образумить Пенека», «выбить из него дурь».

Имя учителя Шлойме-Довид.

Вот его наружность. Рябоватое, колючее, обросшее редкой растительностью личико, испещренное разными приметами, как бы нарочно, чтобы оно не затерялось среди тысяч других лиц. На этом личике один глаз всегда зажмурен от злобы и зависти к чужому достатку. Другой глаз открыт — он проклинает весь мир.

Вот цена, назначенная учителем за то, чтобы «образумить Пенека», «выбить из него дурь»:

— Сто рублей за зиму. Это без запроса.

Так он и сказал:

— Не будем торговаться. За эту цену я давал в деревне уроки сыну одного зажиточного человека, и паренек уже научился многому. Но с ним другая беда была: лазил куда не надо…

Мать Пенека пригласила учителя к себе и там вела с ним переговоры. Она изложила свои условия по пунктам:

— …Не отпускать Пенека от себя целый день, с утра до позднего вечера.

— …Обед для Пенека будут приносить к вам на дом.

— …Главное — не церемоньтесь с ним… Не то я заберу его у вас посреди зимы. Я хочу, чтобы вы это запомнили.

Так она и сказала:

— Если вы действительно надеетесь выбить из него дурь, то не стесняйтесь. Муж мне говорил: богословские книги вы знаете. Но тут не только в этом дело. Сами знаете, каков этот мальчик. Он большое несчастье для меня…

Шлойме-Довид глядел на нее правым глазом, — этот глаз если не проклинал никого, то казался незрячим, словно был закрыт бельмом. Шлойме-Довид сказал:

— Положитесь на меня. Уж коли я взялся, то будьте спокойны. В добрый час!

Дома он рассказал обо всем своей жене, благочестивой Саре-Либе.

Они были довольны, получив сто рублей и спрятав их в сундук. Сара-Либа сказала:

— Ну, вот видишь. Тревожились мы с тобой: чем проживем зиму. А пути господни неисповедимы. Бог знает, как доставить человеку заработок.

Пенек ничего не подозревал.

Было слякотное осеннее утро. Шейндл-долговязая вернулась на кухню из внутренних комнат. В доме ей доверяли ключи от всех шкафов — тем более ей доверили Пенека. Она держала в руках пальтишко мальчика. Она обвела всех на кухне блуждающим взглядом черных горящих глаз, увидела Пенека, испустила клокочущий звук, словно полоскала горло:

— Поди сюда…

Она охрипла во время осенних праздников. С ней это частенько бывает. Она может охрипнуть даже оттого, что другие кругом много поют.

В ее простуженной груди заскрипели глухие звуки:

— …Вот пальтишко!

— …Надень его, Пенек…

— …Ступай в хедер!

— …К Шлойме-Довиду! Учиться у него будешь.

— …Уж десять пробило!

— …Приказано отправить тебя немедленно…

Пенек почувствовал: все на кухне на него смотрят, словно напоминают ему: «Скоро тебе минет двенадцать. Совсем скоро…»

Пенек натянул на себя пальтишко. Он был спокоен. Он решил: «К Шлойме-Довиду? Ну и пусть! Подумаешь — испугали!»

Не спеша, с легкой душой вышел он из кухни, прошел через двор.

Стоял осенний денек. На улице было слякотно, сыро, пустынно. Свинцовое небо круглые сутки исторгало потоки воды, заливало крыши, водосточные трубы, словно его рвало «дождями нескончаемыми», как во время библейского потопа.

На базаре мокли под дождем крестьянские подводы. Лошади понурили головы, как будто их мутило от беспрерывных дождей. Из убогой лачуги неслись крики: хриплый голос мужчины, бабий визг, неистовый рев ребятишек, охваченных испугом, что взрослые вот-вот начнут тузить друг друга, — ожесточенная семейная ссора. Она свидетельствовала о том, что праздники кончились.

Пенек усердно месил ногами грязь вдоль улицы, которая вела к дому Шлойме-Довида. Он жил на окраине. Несмотря на дождь, Пенек не спешил, словно пройтись по улице было сейчас сплошным удовольствием. Настроение у него было неплохое. В конце концов за все его прегрешения его не бог весть как наказали. Всего только отдали в науку к Шлойме-Довиду.

Но у самого дома Шлойме-Довида им овладело дурное предчувствие: «Дела твои плохи…»

На сердце стало так же пасмурно и тоскливо, как на улице. Свинцовое небо по-прежнему исходило дождем, потомком библейского потопа.

Перед глазами Пенека предстал Шлойме-Довид, первобытный человек, потомок Ноя.

Пол в доме Шлойме-Довида земляной, из желтой глины. Двери в обе комнатушки закрыты. В одной из них со дня своей женитьбы живет мирной семейной жизнью Шмелек, лучший подмастерье портного Исроела. Сейчас в этой комнате никого не было. Пол в большой комнате чисто подметен, вымазан свежей желтой глиной, но в воздухе пахнет нечистыми пеленками, хотя детей в доме нет. В правом углу, возле холодной печки, вдали от окна — некрашеный стол. Между столом и печью — узкая, несоразмерно высокая скамья. На ней, склонившись над раскрытым талмудом, сидит Шлойме-Довид. Толстый палец правой руки он держит во рту. По всей позе Шлойме-Довида видно, он ждет Пенека уже, пожалуй, часа три и взбешен этим.

Правый глаз — тот, что проклинает всех на свете, — уставился на Пенека, сверкая гневом. В левом уголке рта Шлойме-Довида открылась маленькая щелочка. Оттуда посыпалось:

— Разденься! Поди сюда! Садись!

Язык во рту щелкал с костяным звуком:

— Поближе ко мне!

Мокрый палец был снова зажат между зубами.

— Покажи, что ты знаешь, чему учился?

При знакомстве с новыми людьми, даже с самыми сумасбродными, Пенек готов идти на уступки, но до известного предела.