Давид Бергельсон - На Днепре

Больше всех расфуфырился Фолик. Он надел крахмальную рубашку, привезенную матерью из-за границы. Шейндл-важная собственноручно повязала ему новенький галстук, опрыскала его духами, причесала перед зеркалом и позвала мать:

— Посмотри: вот это — молодой человек!

— Хорош! Не сглазить бы…

— Красавец мужчина!

— Почему ему невесту не сватают?

Покончив с Фоликом, она приступила к самой трудной задаче — пошла к отцу. Он озабоченно шагал по конторе и диктовал кассиру Мойше письма. Шейндл-важная прервала его, сама принесла ему новый черный сюртук и стала настойчиво требовать, чтобы он тут же немедленно переоделся. Не переставая диктовать, отец ворчал:

— Что она ко мне пристала!

Он настоял на своем и нового сюртука не надел. Все же немного спустя зашел в столовую. Стол, накрытый белой скатертью, был уставлен всевозможными закусками. Отец сел, но не на свое обычное место, а как если бы он был здесь чужим. Выглядел он болезненно, казался углубленным в свои думы, как человек не от мира сего. С сожалением взглянул он на Фолика. Взгляд его, казалось, говорил: «Да… Голова у него не из блестящих».

Михоел Левин вообще считал: «Не удались мне дети, за исключением Шейндл».

— Ну? — обратился отец к Фолику. — Давай уж мне руку. Поздравляю! Желаю дожить до будущего года!

За столом, как всегда, когда отец говорил, воцарилась тишина. Только Шейндл-важная осмелилась пожелать отцу:

— Дай бог тебе дожить до его свадьбы!

Мать вставила:

— Только что собиралась сказать то же самое…

Тусклый взгляд отца все еще был устремлен на Фолика:

— Ну?

Тут Пенек стал пробираться к выходу. Он был полон недоумения: «Почему мне всегда кажется, что отец так же не выносит Фолика, как и я сам?»

В конюшне Пенек застал кучера Янкла. Он лежал на своей уютной постели, по обыкновению закинув руки за голову, и о чем-то думал, тихо напевая молдавскую песню. Янкл всегда чувствовал себя не особенно хорошо, когда эта барыня, Шейндл-важная, появлялась в доме. Здесь, близ лошадей, он укрывался, видно, от тревожных предчувствий.

Затаенной печалью веяло от его тихого напева:

От его тела, от мягкой белокурой бородки, даже от голоса, пахло, как всегда, запахом реки и пряных зарослей на берегах.

Пенек молча полежал возле него и вдруг спросил:

— А ты, Янкл, знаешь про инквизицию?

Янкл:

— А что?

Пенек:

— Да так… я книжку такую читал…

Янкл задумался.

— Что ж…

Он, по-видимому, стеснялся, что ничего не знает о вещах, известных Пенеку.

— Что ж, недаром ведь говорят: «Мучают меня — чистая инквизиция». — Подумав немного, он прибавил — И про нее можно так сказать, про Шейндл-важную: «Инквизиция приехала…»

Пенек спросил:

— А почему?

Янкл раздраженно, точно речь идет о его злейшем враге:

— Да так… Хуже она самой злобной твари. Баба красивая, привлекательная, а ведь избить ее хочется! Даже твоему брательнику двоюродному, Шлеме, когда влюбилась в него, всю жизнь отравила.

Кровь бросилась Янклу в лицо. Он, видимо, не мог ни на мгновение забыть, что Шейндл-важная находится в доме.

Пенек удивился: почему это Янкл так зол на Шейндл-важную? Не потому ли, что она в младенчестве полтора года кормилась грудью его матери?

— Эх, — вновь заговорил Янкл, — ты еще мал, не поймешь… А я как подумаю, что она вот так всегда будет командовать, — мороз по коже проходит…

Но Пенек своим рассказом об инквизиции вовсе не имел в виду напомнить Янклу о Шейндл-важной. Пенек и сам неохотно вспоминал о ней.

Лежа возле Янкла на постели, Пенек рассказал ему об испанских маранах [11] Мараны — испанские евреи, официально перешедшие в господствующую религию (при господстве арабов — в мусульманскую, позднее — в католическую), но втайне исповедовавшие иудейство. Инквизиция жестоко преследовала этих «мнимообращенных» христиан. (он прочел об этом в той же книжке), как они укрывались для богослужения в глубоких подземельях. Рассказал о костре, о сожженной еврейской семье, о малютке, похищенном из пламени. Ребенок вырос и «закрутил любовь».

— Вот как у меня, — добавил Пенек, — как у меня с Маней Эйсман…

Янкл спросил:

— Почему как у тебя?

— Да так…

Он мог бы многое рассказать Янклу о себе и о Мане. Ему казалось, что Янкл сейчас только об этом и думает. Но Янкл неожиданно сказал:

— Вот видишь! Все это, значит, из-за них… Как их там в твоей книжке зовут? Зря, значит, все бегут как очумелые в синагогу молиться. А мне и наплевать на это!

К конюшне незаметно подошел маляр Нахман. Почесывая в затылке, он сунул голову в дверь.

— К «дому», — вздохнул он, — теперь и не подойди. Это тебе не то что у нашего брата. Я про них говорю, — он мотнул головой в сторону дома. — Посмотрел бы, что у них сейчас на кухне делается. На всех сковородках жарят, у плиты — шум, гам, посудой стучат. Никто тебя там и взглядом не удостоит. Поздороваешься, даже не ответят.

С минуту он постоял у открытой двери с поникшей головой. Потом, вторично кивнув в сторону дома, спросил:

— Не знаешь, там все еще не решили? Насчет изгороди?

Янкл нехотя ответил:

— Вам здорово везет. Вы прямо в сорочке родились. Сегодня примчалась она… эта самая. Ночевать останется. Можете к вечеру прийти и в ее честь зажечь фонари во дворе.

Но Нахману, видно, было не до шуток. Не за тем он сюда пришел. Он был до того озабочен, что даже не задал своего обычного вопроса: «Что же я буду теперь делать?»

Ах, этот мрачный, удрученный своими горестями бедняга Нахман! Сюда, к дверям конюшни, доносились дразнящие вкусные запахи всевозможных яств, приготовляемых на барской кухне. Горемыка Нахман и эти кричащие аппетитные ароматы — как много они могли бы сказать друг другу!

Нахман посмотрел на Янкла блуждающим взором.

— Поверишь ли, — сказал он, — мне снится по ночам: хожу я по городку и всюду стекла бью, во всех домах… как-то так, без всякой цели. Не припомню дня, когда я досыта наелся… А о жарком и говорить не приходится…

Недели две назад несчастному Нахману все же как-то повезло: удалось покрасить водосточные трубы в доме Левина. На заработанные деньги Нахман надеялся протянуть осенние праздники, кое-как свести концы с концами. Но мечты не сбылись: дыр оказалось больше, чем денег.

Покончив с окраской труб, Нахман нацелился было на полинявшую ограду, отделявшую сад от двора в доме Левина. Еще до Нового года он об этом не раз говорил:

— До осенних дождей еще с добрый месяц осталось. Если ограду сейчас покрасить, она не то что раз, она два раза просохнуть успеет.

Еще он сказал в «доме»:

— Ваш забор можно покрасить белилами, а верх — зеленой краской. Весь дом, понятное дело, примет другой вид. Даже странно, что я о вашем доме заботиться должен!