Давид Бергельсон - На Днепре

Тут он забыл о всех своих горестях, растянулся на сене у чердачного оконца и стал читать, переводя слово за словом, как в хедере:

— «Boir» — в городе… «Madrid» — Мадриде… «hahemiso» — шумном…

Пенек задумался: «Большой, должно быть, город, если так шумно на улицах, должно быть, много карет, всадников, пешеходов, блудницы на каждом углу, как это сказано о нем в библии: „Горе кровожадному городу: весь он полон разбоя, не прекращается в нем грабеж. Только и слышишь хлопанье бича и стук вертящихся колес, ржание коня и грохот скачущей колесницы“».

У Пенека такое чувство, точно он слишком далеко забрался в этот большой город.

И вдруг из-за строк книги выглянули: главная площадь Мадрида, — церковный перезвон, громадная процессия, множество духовенства в золоченых ризах с крестами в руках, дымящиеся кадила и бесчисленные толпы людей, потоками приливающие со всех концов города. Посреди площади — пылающий костер, окруженный монахами. Пенек сообразил: «Инквизиция!»

«Инквизиция» для Пенека знакомое слово. Пенек немало слышал об инквизиции и дома и в хедере. Но в книжечке о ней повествовалось необычайными древними словами, совсем как в библии, и эти старинные слова страшно отдаляли события, как перевернутый бинокль Шейндл-важной, когда Пенеку удавалось в него посмотреть. Все рассказы в книге могли быть выдумкой, как и всякий рассказ, — это Пенек знал. Но он все же думал о прочитанном, как о чем-то очень важном, что необходимо запомнить, хотя неизвестно для чего. Скоро рассказ до того увлек мальчика, что он забыл обо всем на свете… К костру, пылавшему на улицах Мадрида, вели еврея со всей семьей. Еврей был в праздничных одеждах. Его взволнованное лицо излучало свет. Глаза сверкали и улыбались. Пенек недоумевал: «С чего это на него такое веселье напало? Ведь его сейчас сожгут вместе с женой и детьми».

В неистовой набожности этого человека Пенек почуял такую же опасность для себя, как и в исступленном благочестии своей матери. Такое же чувство он испытал в школе, когда учитель читал древнее сказание о еврейской матери, зарезавшей своих семерых детей, чтобы уберечь их от служения идолам. Пенек тогда не мог понять, зачем об этом рассказывать? Что может быть страшнее этого рассказа? Родная мать с остро отточенным большим блестящим ножом в руках подходит к своему детищу и говорит:

— Дитя мое, дай я тебя зарежу, чтобы тебе не пришлось поклоняться идолам.

Пенеку это напоминает слова, сказанные однажды его матерью: «Чем мне видеть тебя таким нечестивцем, уж лучше бы тебя господь прибрал в детстве!»

И теперь, весь проникнутый глубоким отвращением к инквизиторам, сжигающим на кострах людей живьем, Пенек не видит разницы между набожностью кардиналов и набожностью своей матери.

Книжечка рассказывала: вокруг костра громко бьют барабаны — еврея бросили в костер.

Ах, эта барабанная дробь! От нее туман в голове, она путает мысли. Пенек чувствует: вот-вот и его голову затуманят барабанным боем. Но нет же, он не дастся!

Из всей обреченной на казнь семьи, о которой повествует книжка, его больше всего занимает самый маленький мальчик — крохотное существо в детском костюмчике. Он глядит с невинным любопытством на костер, не понимая, куда его ведут.

Что же с этим мальчиком будет? Неужели и его бросят вслед за старшими в огонь?

Нет, дудки! Под барабанный бой, среди толпящегося народа маленький мальчик внезапно исчез. Откуда-то протянулись чьи-то руки, подхватили мальчика и, накрыв его широким плащом, скрылись. Мальчик точно сквозь землю провалился. Пенек готов поклясться: он знал, что так будет! Главный кардинал взбешен. Стражи рыщут в толпе, словно дикие звери, ищут исчезнувшего мальчика, не могут отыскать… Постой же! Чьи же руки могли его похитить?

Пенек сгорает от нетерпения — ему хочется узнать, куда делся мальчик? Но на чердаке уже темнеет. Пенек давно уже придвинулся вплотную к чердачному окну и, напрягая зрение, с трудом разбирает слова. Но и это бесполезно. Сумерки густеют, сливаются строки… Внизу, в сенях, часто хлопают кухонными дверьми, слышен тихий плеск кружки в бочке с водой. Значит, Цирель уже вернулась домой. В таком случае Пенеку нужно возможно скорее положить книжку на то же место в мешок и потихоньку, точно вор, без малейшего шума убраться с чердака через заднюю дверь. Очень досадно, что о дальнейшей судьбе мальчика можно будет узнать только завтра. Пенек испытывает чувство чудесного освобождения: он не так уж несчастлив, как ему казалось, — вот он сегодня сам, без чьей-либо помощи, читал книгу, не библию, другую, и почти все понял. Завтра, как только он проснется, он сейчас же побежит к Цирель, вновь заберется на чердак и не уйдет оттуда, пока не дочитает книжку до конца.

Когда Пенек возвращался домой, его голова была полна мыслей об инквизиции, о свирепых кардиналах, об испанском городе, таком многолюдном, что он «гудит», — настолько там шумно… на улицах много карет, всадников, пешеходов, блудницы на каждом углу…

Он не замечал ничего вокруг. Голова была полна неясных мыслей о людях, которые заставляют страдать других. В том числе и его, Пенека…

Наступил день рождения Фолика.

Обычно день рождения членов семьи в «доме» не праздновали. Пенек помнит, как однажды, еще будучи совсем маленьким, он прибежал из хедера с радостной вестью:

— Учитель сказал, что сегодня день моего рождения!

Мать, равнодушно посмотрев в окно, холодно заметила:

— Что же, плясать мне, что ли?

В ту пору Пенек еще не понимал, как сильно недолюбливали его в «доме». Из слов матери он сделал другой вывод: «Видно, когда люди родятся, это радость небольшая!»

Не то было в этом году — в день рождения Фолика, Затейницей торжества явилась его достопочтенная сестра, Шейндл-важная. Она сочла необходимым ввести в «дом» эту моду.

Разодетая, напудренная, надушенная, примчалась она в легкой коляске из своей усадьбы, стремительно вбежала в дом, точно на вокзал к поезду, не закрывая за собой дверей, и кинулась Фолику на шею. Целовала она его долго и крепко, как героя какого-то большого торжества, и тут же преподнесла ему подарки: шесть вязаных галстуков, серебряную спичечницу, тонкий лобзик с разными пилочками для выпиливания по дереву.

— Почему все в «доме» так тихо говорят? — удивилась она. — Разве у вас сегодня не праздник?

«Дом» сразу наполнился звонким смехом, запахом духов от ее платья, вуали, перчаток. Поначалу обитатели «дома» опешили под натиском шумной, суетливой Шейндл-важной. Но постепенно они оживились. Однако ей и этого было мало. Она изумилась:

— Неужели никого сегодня не пригласили? Никаких гостей?..

За несколько минут она успела подольститься к прислуге и подчинить ее своим суматошным капризам. В одно мгновение все столы были накрыты по-праздничному свежими скатертями, сняты чехлы с мягкой мебели в зале и гостиной. Все, не исключая и Шейндл-долговязой, принарядились. Блюма начала наводить на себя красоту, словно готовясь к смотринам. Но ее тут же одолели нервные зевки, которые она принялась «сплевывать» в кулачок.