Давид Бергельсон - На Днепре

— Это тебе не простой столяр. Он фабрикант. У него целая мебельная фабрика. В прежние годы хорошую мебель выделывали только в Житомире. И мой хозяин тоже житомирец. Лопатами деньги загребает. Дочку обязательно за доктора замуж выдать хочет. Мы ему говорим: «Надо бы плату повысить». А он грозится: «Фабрику закрою».

Нахке спрашивают:

— Вот ты сказал: «Мы ему говорим». Кто же это «мы»?

— Как кто? Мы, рабочие…

Он обводит глазами ребят, словно подсчитывает, сколько их.

— У нас на фабрике, — говорит он, — одних рабочих девятнадцать человек. Да еще ученики есть.

Мальчуганам странно слышать эти слова: «мы», «у нас». В городке все говорят «завод», а Нахке все время бубнит незнакомое слово «фабрика». Из-за этого слова Нахке кажется ребятам смешным. Однако ему это прощают. Видно, в большом городе, откуда Нахке приехал, все говорят не «завод», а «фабрика».

Нахке опять вглядывается в лица мальчуганов, пристально смотрит на них не только глазами, но и бровями и лбом и, словно желая испытать их, неожиданно бросает тихо:

— Нас агитируют…

Непонятное слово «агитируют» кажется молодым слушателям Нахке очень таинственным: не слово, а бомба! Однако никто из мальчиков не решается спросить у Нахке, что это значит, — все молчат. Но именно поэтому и кажется, что все спрашивают: «Что это значит?»

Нахке говорит:

— Нас учат читать и писать по-русски. Да и вообще не давать себя в обиду хозяину, не потакать ему!

Шмыгнув носом, Борух спросил:

— Кто же вас этому учит?

По тому, как Нахке озирается по сторонам, видно, что он хочет сказать: «То-то и есть, что это — секрет…»

Однако вслух он говорит:

— Находятся такие люди…

Тут как раз на Нахке натыкается его отец, Алтер Мейтес. Алтер пропах синагогой. Он весь в слезах, он усердно молится с раннего утра. По некоторой неотложной надобности он выходил во двор и возвращается теперь в синагогу. От нескончаемых молитв лицо его сделалось безжизненно бледным.

— Прямо несчастье! — всплеснул он руками, косясь на сына красновато-воспаленными глазами. — Неслыханное дело! Всего одно лето пробыл у хозяина в учении и уже не хочет молиться! Зайди в синагогу, говорю я тебе! Сию же минуту зайди!

Тишина.

Алтер:

— Отвечай! Я ведь тебя спрашиваю, как может человек так низко пасть? Ну, разъясни мне: как это ты можешь совсем не бояться ни бога, ни «грозного праздника»? Ты что думаешь, это у тебя от большого ума? А я тебе скажу, глупец ты, дурень набитый, все это у тебя от скудоумия. По совести говоря, мне проучить тебя следовало бы, дурь из головы твоей выбить. Но что же поделаешь! Во-первых, праздник — грешно пороть, святые книги запрещают это. А во-вторых, признаюсь, ослабел я. Не справлюсь с тобой, бычком таким! Сил на это у меня не хватит!

Сын молчал.

Из страха или из уважения к старику ватага мальчуганов рассыпалась. Однако один из них, хоть и робеет перед Нахке, все же передразнивает новое слово «фабрика». Убегая, он кричит:

— Нахка-фабрика!

Это прозвище прилипло потом к Нахке на всю жизнь.

Пенек видит, что Нахке остается наедине с отцом. Лоб и брови Нахке упрямо насупились. Он не трогается с места. Пенеку это по душе: ему нравится всякое сопротивление, даже упорство норовистой лошади, которая станет вдруг среди дороги и дальше ни с места, сколько ни стегай ее. Зрелище это любо Пенеку, он забывает о собственных горестях, он всей душой на стороне лошади, ему хочется поддержать ее, шепнуть:

— Так, так! Не беги дальше… Ни за что! Копытом его, копытом!

— Ну, что стоишь? — тормошил Алтер своего сына. — Идем в синагогу, говорю тебе!

Пенека точно магнитом потянуло ближе к Нахке. Пусть Нахке не чувствует себя одиноким.

Все возмущение, что исподволь нарастало в душе Пенека против праздников, против матери, против праздничной набожности Блюмы и Фолика, новых платьев, пошитых для них, против всего, что он видел в синагоге, — все теперь в нем закипело, забурлило и вылилось в страстное желание приблизиться к Нахке, которого Алтер продолжал тормошить. Пенеку показались недостаточными те знаки безмолвного поощрения, которые он беспрерывно подавал Нахке:

— Не ходи… не надо…

И вдруг — нечаянная радость: из синагоги вышел Фолик.

— Ты что тут делаешь? — спросил Фолик и шагнул к Пенеку. Глаза Фолика свирепо налились кровью.

Пенек возликовал, словно весь праздник он только и ждал этой минуты. Он быстро подобрал с земли несколько камней.

— Не твое дело! — огрызнулся он.

Фолик сжал кулаки и шагнул ближе к Пенеку:

— Выродок!

Пенек в ярости принялся швырять камни в Фолика, пятясь по направлению к городку. Он бежал и, оборачиваясь, продолжал швырять камни. Ему представлялось, что он бьет ими по праздничным платьям Фолика и Блюмы, по всему злу, которое он видел в последние дни.

Он чувствовал, что отрывает себя от родного дома; убегает из него навсегда, чтобы никогда больше туда не вернуться.

Он бежал прочь от синагоги, не думая о том, что будет. Так убегают от опостылевшей жизни, убегают, чтобы больше к ней не возвращаться.

Судя по всем признакам, в «доме» было решено тотчас после праздников взяться за Пенека. Но взяться всерьез.

И еще было решено беречь отца и не говорить ему ничего о проступках Пенека. Даже и намеком не обмолвиться. Сохрани бог!

В первый же день после Нового года, хмурым холодным утром, мать Пенека проходила по двору, ступая медленно и важно. Она была еще во власти только что минувшего праздника и благочестиво куталась в турецкую шаль. Неожиданно она заметила, что в дальнем углу двора, очевидно с раннего утра, хозяйничает Пенек; он натаскал дощечек и деревянных брусков и строит зимнюю конуру для собак.

Не удостаивая Пенека даже взглядом, мать повернула обратно в дом, но вдруг остановилась, позвала Янкла и приказала ему немедленно уничтожить собачью будку.

— Сегодня же, — наказала она Янклу. — И сию же минуту прогнать со двора всех собак! — Она повысила голос: — Всех до одной! Не нужны мне собаки во дворе!

Подобрав платье, словно боясь запачкаться, мать ушла в дом.

Во дворе стало как будто еще пасмурнее, еще тише. Пенек неподвижно застыл с топориком в руке. В его ушах все еще звенело: «Не нужны мне собаки во дворе».

Пенеку почудилось, что и он подобен собаке, которую велено прогнать со двора.

Медленно, ленивым шагом подошел Янкл и с явной неохотой стал разбирать собачью конуру.

— Ну вот, — проворчал он, — говорил же я тебе: не надо…

Пенек понял: Янкл на его стороне, но ничем не может помочь. А вдруг и Янклу уже надоела возня с ним, Пенеком? Мальчику стало страшно: вот-вот он потеряет Янкла. Это было бы для него самой большой утратой.