Давид Бергельсон - На Днепре

Ну да, ведь разные времена бывают. Бывают дни, недели, месяцы, когда Пенек, приглядываясь к людям, многое подмечает, обогащается новыми ощущениями. Тогда он настроен радостно и жизнь кажется ему праздником. Но бывают и другие дни — Пенек вглядывается в людей, вглядывается и… ничего не видит. Тогда он, подавленный, тяготится своим бездельем, считает себя ниже всех. В такие дни он объят желанием сделать хоть что-нибудь для окружающих его занятых людей, хоть чем-нибудь им услужить. На большее, чем услуживать, ему тогда кажется, он и непригоден.

Сегодня, в канун Нового года, для Пенека как раз такой день. Он готов всем подчиняться, всем услуживать. Тем более Шмелеку. Он охотно отнесет двугривенный его молодой красавице жене. Почему бы и нет? Шмелек это заслужил. Достаточно он поработал последние дни; пусть хоть в праздник полакомится медом!

Передавая деньги жене Шмелека, Пенек взглянул в ее черные глаза, и вновь ему стало радостно. К словам Шмелека он добавил от себя:

— Шмелек сказал, чтоб вы купили хороший мед. Очень хороший. Самого лучшего сорта…

Теперь он рад, он честно выполнил поручение. Одним взглядом своих черных глаз молодая женщина как бы влила в него бодрость.

По всей улице уже разносится запах праздничных блюд: отварной рыбы и лапши. Запах лука и перца, острый, раздражающий, бьет в нос, заставляет слезиться глаза. В крепости этих запахов, поднимающихся над почти готовыми праздничными яствами, чувствуется поздний полуденный час. Верно, уже поздно: пять часов, шесть, может быть, даже позже.

От этих заманчивых ароматов голодный Пенек спасается тем, что зажимает рукой нос и рот. Только. этих вкусных запахов недоставало, черт бы их побрал!

Кстати, люди стараются убедить бога, будто ему доставляет удовольствие, когда в Новый год они жрут до отвала [10] По еврейским верованиям, обильная еда в день Нового года считается особо богоугодным делом, таким же богоугодным, как пост в судный день. . Набожные люди, кроме того, уверяют, что богу угоден пост в судный день. Вот и разберись! Пенек думает: врут они! Как им выгодно, так и говорят…

Его недолго занимает эта мысль. Он уже вновь в доме портного Исроела. Там ему торопливо предлагают:

— А ну-ка, поживее! Подсыпь-ка угольков во все три утюга! Хочешь?

Хочет ли он? Еще бы! Чем больше ловкости требует работа, тем она желаннее для Пенека.

И руки и ногти Пенека чернеют от угля. Ну и отлично! Так и следует ему, оставленному без обновки на праздники, одетому почти в лохмотья. Вот он, словно назло, засовывает в уголь руки до самого запястья, измазывает их еще больше. Пусть они совсем почернеют. Он стискивает зубы от обиды.

Но тут он вдруг всем своим существом почувствовал: «Совершилось!»

Наискось, высоко в небе происходит что-то необычное. Стоя на коленях перед утюгом, с дрожью в спине Пенек не отводит глаз оттуда.

Ага!

Начинается грозный праздник! Вот он…

Солнце садится. Оно огромное, багровое, но все же от него веет каким-то холодком. Оно такое же зловещее, как и надвигающийся праздник. Вот оно, значит, какое в канун Нового года! Это стоит запомнить: таким бывает солнце, когда для одних наступает праздник, а для других — беспросветные будни.

В солнечном закате Пенеку чудится что-то знакомое…

Ага! Верно, таков же был закат, когда Иисус Навин остановил плавный бег солнца. Об этом Пенек читал в библии. Для Иисуса тогда наступил светлый праздник, а для жителей Гивеона — мрачные будни. Он, Пенек, чувствует себя таким же подавленным, как жители Гивеона. Но подумать только — из-за чего! Всего-навсего из-за костюмчика!

Нет, не на такого напали! Пенек больше не будет принимать это близко к сердцу, не станет из-за этого огорчаться.

— Живей! — кричат ему из дома портного. — Поторапливайся там с утюгами.

Удивительно, как эти люди не боятся грозного праздника: ведь он уже наступил, а здесь, у портного Исроела, все еще продолжают работать. Выходит, Исроел только на словах боится бога, заработка же своего и богу не уступит.

Но что это? Как сюда попала Шейндл-долговязая?

Да, это она! Вон там, на противоположном конце улички, шагает она, точно длинноногая цапля. К празднику даже еще не успела переодеться.

Старую шаль она накинула поверх головы, закуталась, словно зимой. В отдаленном конце улицы она то и дело останавливается у каждой открытой двери, о чем-то расспрашивает. Не его ли, Пенека, она ищет? Не спохватились ли наконец дома за несколько минут до начала праздника, что он исчез на весь день, не послали ли Шейндл на поиски? Вот она, длинноногая, как раз сюда и шагает.

Нет, уж лучше не попадаться ей на глаза у дверей портного, лучше здесь с ней не встречаться. Пожалуй, лучше Пенек сам пойдет домой. Раз, два, — Пенек уже на задворках; он несется во всю прыть, не переводя духа, мимо изб и христианского кладбища, вот-вот и дом.

……………………..

……………………..

Пенек перемахнул через забор, очутился во дворе, оглянулся. Уже вечерело. В открытых дверях конюшни стоял кучер Янкл в белой рубашке под синим пиджачком. Он чистил на себе ваксой правый сапог. Сапог на левой ноге был уже вычищен, даже штанина спущена.

Сам Янкл — бодрый, свежий, словно только что искупался в реке. Мягкая русая бородка тщательно расчесана, картуз задорно сдвинут набекрень. Это придает ему независимый вид. Хотя Янкл и терпеть не может все эти благочестивые праздники, но все же, коль можно отдохнуть день-другой, почему же отказываться от этого?

— Пенек, — сказал он, начищая сапог, — чертенок ты эдакий! Где ж ты пропадал? Ступай в дом: отец из себя выходит. Уж оделся, в синагогу совсем собрался, а тебя все нет. Он уже и на маму кричал…

Пенек вбежал в дом и сразу словно ослеп — до того в комнатах было темно по сравнению с улицей. Тут же он понял: его сейчас будут бить… И сильно… Ладно. Пускай ударят даже по лицу. Он не закроется, не закричит.

Отец стоял в столовой, уже одетый по-праздничному, весь в черном, в бархатном картузе, длиннополом сюртуке и наброшенном поверх него темном пальто. Он был зол, рассержен. Увидев Пенека, он гневно сжал губы.

— Где ты пропадал?

Пенек поднял на него глаза. Лицо праздничное, а пыльно-седая борода, хоть и надушили и умастили ее, — словно у мертвеца… Да и весь отец, как и его борода, полуживой… Его сморщенные щеки порозовели, глаза блестят, но все же он словно какой-то «нездешний», словно выходец с того света.

Ужас обуял Пенека. И не так от боязни самого наказания, сколько от мысли, что его сейчас впервые в жизни ударит он, полуживой отец, эта мертвая борода. Его будет бить рука, протянутая оттуда, издалека, из самой могилы…

В ужасе Пенек взглянул на Фолика, пышущего здоровьем, злого. Он стоял рядом с отцом в нарядном новеньком костюме.