Давид Бергельсон - На Днепре

Цолек весь напряжен, он боится малейшего промаха, а тут еще черт принес Пенека, который пристает, беспрерывно окликает:

— Цолек!..

Цолек, видно, решил проучить этого назойливого мальчишку: не отзывается, не оборачивается. Пусть Пенек знает, что во время работы к нему, Цолеку, так же неприлично приставать с пустяками, как и к портному Исроелу, как и к мастеру Шмелеку.

Но Пенек не уходит. Да и куда ему торопиться? В «доме» все равно никто не заметит, ушел он или вернулся. Там все поглощены предпраздничной суетой. На Пенека ворчат даже служанки.

— Только грязь заносишь, — говорят они. — Лезешь грязными башмаками в чистые комнаты.

— Мы тут из сил выбиваемся…

— Терпения нашего больше нет…

Значит, убирают комнаты для других, а на нем, Пенеке, только злость срывают. Нет уж, Пенек лучше подольше постоит у дверей мастерской Исроела; он будет стоять здесь целыми часами, сегодня, завтра, все предпраздничные дни, чтоб хоть немного забыться. Здесь, не отрывая глаз от портных, он воображает: вот и он сидит рядом с Цолеком между двумя подмастерьями, вот и он целыми днями шьет без устали, шьет, шьет…

За последние дни в доме Исроела Пенек стал почти что своим человеком. Он прекрасно знает здесь всех, вплоть до жены портного. Это рослая, больная, сморщенная, вечно кряхтящая женщина. Сварить обед ей труднее, чем иной справить свадьбу. К тому же она на редкость беспамятна. Стоит ей выпустить какую-нибудь вещь из рук, как она сейчас же начинает искать ее.

Сам Исроел, хоть и завален сейчас спешными заказами по горло, все же находит время, чтобы с ненавистью посмотреть, как жена слоняется по комнате. Его сердитые глаза словно спрашивают: «Что ей нужно?»

Был канун грозного Нового года. Весь день Пенек провел у дверей портного.

Евреи в городке уже успели, как заведено в канун праздника, побывать в бане, переодеться во все чистое перед тем, как пойти в синагогу к вечернему богослужению. Пенек вышел рано утром из дому не поев и в самом будничном настроении еще слонялся у дверей Исроела.

Как это случилось?

Пенек не мог бы этого рассказать.

Было это так.

Вечером этого дня начинался Новый год. Проснувшись, Пенек сразу загрустил: этот день не сулил ему никаких радостей. Даже надеть нечего к Новому году. Куда дальше!

До слуха его донесся необычный шум.

«Дом» был полон предпраздничной сутолоки. Все спешили. Из кухни таскали ведрами горячую воду, где-то в дальней комнате готовили ванну. Пенек знал, что первыми будут купаться Фолик и Блюма, а вслед за ними в той же мыльной воде придется мыться и ему, Пенеку живо представилась эта мыльная грязновато-мутная вода. От отвращения у него внутри что-то съежилось. «Бррр!»

Пенеку ни за что не хотелось купаться в мыльной воде, в которой побывали уже голые тела Блюмы и Фолика. Да и, кроме того, после купанья вновь влезть в старое, затрепанное платье! К чему?

Вот человек, скажем, старательно помыл руки перед едой, насухо вытер их, сел к столу, а еды ему никакой не подают. Нет уж, лучше рук совсем не мыть!

Задумано — сделано. Пенек наскоро оделся и, не поев, крадучись, выбрался из дому, перемахнул через дворовую ограду и пустился во всю прыть к окраине. Вот он уже у широко раскрытых дверей портного Исроела. Здесь можно сегодня забыть о всех невзгодах. Пенек всегда о них забывает, когда присматривается к людям, когда схватывает и запоминает их движения, их слова. Здесь, в доме портного, сегодня спешка. Безостановочно снуют четыре пары рук, считая и руки Цолека. Цолеку швыряют один за другим новенькие, законченные костюмы, швыряют на руки, на плечи, на голову.

— Живо! Шевелись!

— Поди выдерни наметку!

— Сделай это за дверью! Выйди из комнаты!

Конечно, Пенеку тоже хочется принять участие в этой работе, помочь выдергивать наметку. Но Цолек сразу отталкивает его:

— Отстань, барчук задрипанный!

Однако Цолек замечает, что работа вдвоем идет гораздо быстрее: Пенек успевает выдернуть нитку в одно время с ним. Цолек поэтому молчит, но ловкость Пенека возбуждает в нем ревность. Он придирается к Пенеку, Пенек уступчив: когда так много работы, зачем ссориться.

— Брось, Цолек, — говорит он, — не подымай шума. Хочешь, я подарю тебе что-то? Машинка есть у меня такая, сама вдевает нитку в уголку. Мать целую дюжину привезла из-за границы.

Тут из окна быстро высовывается голова Шмелека. Он кричит:

— Цолек, вздуй утюг!

Пенек и тут не отстает. Еще бы! По части раздувания утюгов он считает себя самым настоящим мастером.

Утюг готов, но и у Пенека на одном из пальцев вздулся молочно-серый волдырь величиной с орех. Это Пенек пробовал, горяч ли утюг. Палец ноет. Но кто станет теперь думать об этом?

Цолеку поручают отнести готовую работу местному зажиточному еврею Гдалье, по прозвищу «Гдалье — птица палестинская». Но разве Цолек точно знает, где живет Гдалье? Пенеку же это известно как нельзя лучше. Покажет ли он Цолеку дорогу? Конечно, покажет. За это он только потребует, чтоб костюм, обернутый куском ситца, они по улице несли по очереди.

Гдалье живет на другом конце городка. По дороге Пенек рассказывает Цолику:

— Вот дрянцо! Ехидна сущая! Божий человечек. Только и знает, что целый день молитвы шепчет. Посмотришь на него, так тебе покажется, что не он молится, а бороденка его. И запах от него затхлый, как от старого молитвенника. Видал, лавка у него какая? Самая богатая в городке. А за домом лесной склад. Да еще деньги в рост дает. А сам противный такой. Все часами своими хвастает, таких, мол, точных часов во всем городке нет. Вот как зайдешь к нему, спроси, кстати, который теперь час? День, мол, сегодня особый. Интересно узнать, сколько еще до праздника осталось?

Был полдень. В доме портного Исроела прервали на несколько минут работу, чтоб всем вместе наскоро перекусить. У Пенека с утра еще маковой росинки во рту не было. Он уселся на пороге лицом к улице, чтобы не смотреть, как едят другие. Уходить отсюда не хотелось. Вернуться домой, увидеть, как Фолик и Блюма, искупавшись, надевают новые с иголочки платья, — нет, уж лучше остаться здесь голодным.

Постепенно в доме портного к Пенеку стали привыкать, словно к приставшей кошке. Жена портного бесцеремонно давала Пенеку разные поручения, словно мальчику на побегушках:

— Сбегай, Пенек, принеси из сеней кухонное корытце!

Понемногу стали распоряжаться Пенеком и подмастерья. Шмелек, не прерывая ни на мгновение быстрого движения руки с иглой, мановением бровей подозвал Пенека к столу. Локтем он придвинул серебряный двугривенный.

— На, — шепнул он Пенеку, словно боясь, что хозяин услышит, — снеси к моей… Пусть купит свежего меда в сотах…

Пенек охотно взялся за это поручение. Почему бы и нет!