Давид Бергельсон - На Днепре

Янкл задумался. Пенек просунул руку Янклу под бок и прижался своей костлявой грудью к его спине.

— Перестань ты, шалунишка! — сказал Янкл. — Не щекочи. — И тут же пробормотал: — А кто знает? Может, когда-нибудь на ней женишься?

Пенеку стало невмоготу. Почувствовав, как что-то подступает к горлу, он резко повернулся лицом к стене. Из глаз брызнули слезы.

Янкл спросил:

— Чего плачешь, дурачок?

— Не-не-не знаю, — всхлипывал Пенек.

— Как же не знаешь?

Пенек сдавленно прохрипел:

— Боюсь!

Янкл спросил:

— Кого? Вот этой Мани боишься?

Тут Янкла позвали в дом и велели запрячь новую коляску, чтобы отвезти домой Шейндл-важную. Янклу это распоряжение было не по душе, особенно приказание «запрячь обязательно новую коляску».

Он проворчал:

— Еще новую коляску для нее! Много чести будет…

И как бы назло всем стал медленно закладывать старый, обшарпанный тарантас.

Наступило время расплаты. Надвинулось втихомолку, без малейшего предупреждения, без всяких оговорок, словно Пенека карала сама жизнь.

Началось с того, что Фолику и Блюме заказали к празднику новые костюмы. О родителях и говорить нечего. Даже прислугам купили обновку. Показывая им подарки, спрашивали как бы нарочно, чтоб их смутить:

— Нравится?

А Пенеку ничего не сшили, словно он и не существовал на свете. Даже пары новых башмаков не купили.

Пенек видит: к празднику Нового года все в доме становятся значительными, важными, каждый заново занимает свое особое место в жизни.

Шутка ли, такой праздник!

Приходят портные, сапожники, измеряют человека вдоль и поперек — и рост, и ширину плеч, и размер ноги. А у каждой ноги, замечает Пенек, своя повадка: начнешь ее обмерять со всех сторон, а она и заважничает — почувствует себя именинницей. И наоборот: нога, с которой даже накануне праздника не снимают мерки, никому не нужна, она словно никчемная.

Пенек взглянул на свой потрепанный костюмчик, серый, облезлый, покрытый пятнами, — и сразу почувствовал себя униженным. Однако не до такой степени, чтобы окончательно пасть духом.

К своим протертым локтям и заплатанным башмакам он относится так же, как маляр Нахман к жене и сыну.

— Ну, детки мои, терпите. Помочь ничем не могу!

Пенек не любит сожалеть о прошлом. Из-за глупостей он не станет портить себе настроение. Тем более что его оставляют в отрепьях только для того, чтобы отравить ему жизнь. А раз так, Пенек не станет этим огорчаться всем им назло! А если его спросят:

— Что ты наденешь к празднику?

Он ответит:

— Не все ли равно? Плакать не буду.

Пенек и думать не хочет о праздниках. Он знает одно: со всей этой предпраздничной суетой он ничего общего не имеет. Но праздники еще не пришли, и сейчас стоят ясные, прощальные дни лета, а с ними у Пенека связано так много. Еще бы! Они принадлежат ему. Он полон их радостью.

Ну и денечки! Светлые, солнечные, неожиданно теплые и ясные! Один милее другого! Они прекраснее самого нарядного костюма. Каждое утро Пенек взволнованно открывает эту сокровищницу лета, словно сундук, переполненный новыми одеждами, облачается в нежную солнечную ткань, как в мантию, и бродит в ней по городу.

Воздух ослепляюще прозрачен и мягок. Мнится, что там, в вышине, не одно солнце, а несколько. Разве одному под силу излить столько обжигающего света и радости!

Пенек сладко жмурится. Он думает: «Должно быть, солнце взяло себе кого-нибудь в помощь, подобно мастеру, заваленному заказами перед праздниками. Солнце тоже спешит закончить к сроку заказ, имя которому „лето“».

Пенеку захотелось снять башмаки и босыми ногами прильнуть к теплой земле. Терять Пенеку нечего — что его ноги! Для них даже башмаков к празднику не шьют. Им не перед кем важничать.

Ну ладно!

Пенек уж как-нибудь сам за себя постоит. Он не станет расстраиваться из-за своего порванного платья, лишь бы его другие не донимали.

Он снова потихоньку улизнул из дому. Он бродит по бедным уличкам окраины. Здесь невольно забудешь о всяких обновах. Здесь на ум приходят другие, совсем другие мысли.

На этих уличках, замечает Пенек, где ничего не припасено к празднику, люди все же прибирают свои лачуги. Да еще как старательно! Делают они это тщательно, будто и они к празднику давно обеспечены всяким добром.

Странно, очень странно…

Вот жена канатчика Элии, веснушчатая, рыжая, как огонь рыжая! Нос у нее приплюснутый и в то же время вздернутый — его хватает и на то и на другое: широко размахнулся нос! Она умеет молча, одним взглядом обругать человека почище любого сквернослова. Она яростно ненавидит весь мир, словно мир — это ее бездельник муж, которому она каждый год рожает ребенка. Пенек сам слышал, как она однажды кричала с порога на всю улицу:

— Будь он проклят, этот мир! Надоело мне телиться для него каждый год!

Элиха — нищая. Как бы Вигдориха мало ни заработала, она снабжает Элиху к субботе «халой». Тем не менее Элиха тоже захвачена предпраздничной суетой. Она перебирается со своим убогим скарбом из одной дыры в другую и готовится к празднику вовсю.

— Эля-пустомеля, — ругает она отсутствующего мужа (он теперь в деревне плетет для крестьян канаты). — Эля-пустомеля, околеть тебе на этой неделе.

Сбившийся платок на ее голове кажется таким же горячим и потным, как ее раскрасневшееся веснушчатое лицо, как и раскрасневшаяся мордочка ее восьмимесячного сынка, прильнувшего к розовой, объемистой, набухшей, точно вымя, груди матери. Увидев Пенека, она кладет ему на руки ребенка и говорит как своему;

— Ну-ка, бери поскорее. Подержи его.

И, кипя от ярости, вмиг исчезает, видимо для того, чтобы разнести кого-то в пух и прах.

Пенек не прочь подержать ребенка, почему бы и нет? Он чувствует, можно сказать, всем своим существом, что его удостоили доверия, оказали, пожалуй, даже и честь. Из этого он делает вывод: Элиха, видать, ему многое прощает. Она забывает даже, что он из большого «белого дома».

Дай ей бог здоровья!

От ребенка пахнет не очень приятно, просто хочется отвернуть нос в сторону. Но это неважно. Пенек ручается, что младенец, перепуганный тем, что его внезапно оторвали от груди, останется Пенеком доволен. Ребенок гримасничает, вот-вот разревется. Пенек этого не допустит. Он строит уморительные гримаски, то затейливо поводит губами, то надувает щеки, то скашивает глаза. И мало-помалу плаксивое личико ребенка постепенно разглаживается и озаряется веселой улыбкой.

Тут неожиданно появляется Вигдориха, худущая, плоская, как доска. Принес ее черт не вовремя!

— Смотри-ка! — она всплеснула руками и сделала вид, словно не верит своим глазам, и застывает в изумлении.