Давид Бергельсон - На Днепре

— Откуда берется этот дождь?

Ему ответили:

— Сверху!

Пенека ответ не удовлетворил. Он требовал, чтобы ему точно указали место, откуда падает дождь, «где начинается».

Тогда над ним все смеялись, говорили:

— Не задавай глупых вопросов!

И теперь ему хотелось бы посмотреть, увидеть место, откуда берется, «начинается» страх в городке.

Вот, к примеру, взять зажиточных обывателей.

Жили они все лето весело и беспечно: сладко ели, пили, радостно справляли помолвки и свадьбы. И вдруг словно с ума спятили. Делают вид, что дрожат, как листья акации под ветром. Они-то и начали бояться первыми. За ними следом потянулись жители бедных окраин — тоже с ума спятили, Вот глупые! Из-за страха света белого не видят. А дни как раз стоят ласковые, теплые, последние летние дни, немного их осталось — и вдруг такие дни пропадают для бедняков, пропадают зря из-за одного только страха.

Вот беда какая!

Нет, дудки! С Пенеком это не пройдет. Он хочет наслаждаться жизнью и не даст себя околпачить.

Среди окружающих он видит еще одного человека, который относится к надвигающемуся «грозному» Новому году так же недоверчиво, как и он сам. Это — кучер Янкл. Янкл не обращает внимания на благочестивых евреев. Он ни в грош их не ставит.

Поэтому Пенек решил: держаться в дни праздников поближе к Янклу.

Янкл, видит Пенек, ведет себя как ни в чем не бывало — вот молодец! Он убирает конюшню, чистит лошадей, моет экипажи, словно «грозного» Нового года и в помине нет.

Кассир Мойше как-то спросил его:

— Янкл, ну, а как у тебя насчет души? Насчет покаяния в грехах как дела? Дни-то ведь вон какие наступают — подумать страшно!

Янкл неохотно ответил:

— Ну и что ж… Пусть каются те, кто с господом богом запанибрата. Мне-то что? Я к богу не вхож. Он даже, пожалуй, и не знает, кто я таков…

Коли так, Пенек в эти дни ни на шаг не отойдет от Янкла, поможет ему в работе: вместе с ним будет убирать конюшню и чистить лошадей. Вот Янкл уезжает с коляской к реке, чтобы помыть колеса. Пенек не отстает от него. Высоко засучив штанишки, стоит он рядом с кучером по колено в воде. Янкл протирает тряпкой одно колесо, Пенек — другое. У них молчаливый уговор о приближающемся «грозном» Новом годе, о празднике, из-за которого все с ума спятили, — обо всем этом ни слова! Еще бы! У них ни капли уважения к благочестивым обывателям городка. Не сговариваясь между собой, и Пенек и Янкл мысленно решили: «Да ну их всех в болото!»

Августовское солнышко ласково пригревает и нежит реку. Приятно чувствовать это тепло, стоя по колено в воде. Порой сюда доносится слабое пение. Это молятся благочестивые евреи в одной из окраинных синагог на высоком берегу. Чудится, что пение доносится откуда-то издалека, из другого мира.

По лицу Янкла видно, что это пение его не трогает.

У Янкла, по мнению Пенека, стоит поучиться — не видеть, не слышать и не замечать того, что тебе не по душе. Всякое слово Янкла следует, по мнению Пенека, ценить на вес золота.

Однажды на рассвете Пенек улизнул из спящего дома и отправился с Янклом к реке купать лошадей. Это было еще сравнительно задолго до «грозного» еврейского Нового года. На обратном пути Янклу понадобилось завернуть к кузнецу. Они кружили с Пенеком верхом по путаным закоулкам. Над отсыревшей землей поднимался сизый туман. Убегающие ночные тени покидали узкие улички, скупо озаренные рассветом. Было тихо. Лишь из одного дома несся заунывный вой. Охрипший, но сильный мужской голос пел надрывно, со слезой, вопил, надсаживался. От этих воплей кровь стыла в жилах.

Это заканчивал свою затянувшуюся ночную молитву старик раввин. От его истошных криков, казалось, само солнце замедлило со своим восходом.

— Слышишь? — пробурчал Янкл. — Вот прихвостень господень! До Нового года еще три недели без малого, а он уже забеспокоился. Вон как в три ручья разливается. Боится, времени не хватит!

Ошеломленный этим плачем, Пенек, сидя верхом, невольно придержал лошадь. Янкл сказал:

— Поверишь, как заслышу это, молитвенные их завывания, словно меня ножом хватили по сердцу. Все нутро во мне переворачивается.

Пенек задумался. Янкл продолжал:

— Не выношу этих святых божьих людей с их благочестивыми рожами, — противны они мне до омерзения!

Пенек спросил:

— Почему?

Янкл сказал:

— Просто они мне противны. У бедняков на шее сидят. Со всего пенки снимают. Плати им за каждый кусок, что в рот кладешь. Плати им за то, что родился, плати им, если у тебя кто умер. Жениться захочешь — и тут без них не обойдешься. Бабу поцеловать захочешь — и за это они налог требуют. Тьфу! Погибели на них нет! Думаешь, даром они так за бога стоят? Наживу ищут! Страх перед Новым годом на весь город наводят, чтоб им провалиться!

После этого разговора Пенек начал внимательнее присматриваться ко всему происходящему в городке. Янкл оказался прав. Недели за две до праздника, раньше всех в городке, начинали хныкать и причитать раввин, кантор, резник, синагогальный служка. Раввин усерднее всех. Кантор несколько слабее, резник чуть побольше кантора, но все же меньше раввина, а синагогальный служка уже только чуть побольше рядового набожного еврея. Одним словом, каждый соответственно своему чину и положению. Каждую молитву, даже у себя дома, они сопровождали вздохами, стонами, завываниями — и все это с благочестиво-постными минами. Они, видите ли, хлопочут не о себе, а о ближних, о всем городе. Каждый из них — зловещее предупреждение.

— Ну и расправа же будет в этом году!..

— Ох, и разделается же бог с грешниками!

Дома раввина и его присных словно островки, откуда тяжелым туманом расползается страх перед богом. Словно повальная болезнь, нависает он над городом, заражает все больше и больше людей.

Из своей усадьбы, что верстах в десяти отсюда, вновь нагрянула Шейндл-важная.

На этот раз она была вся в черном. Своим видом и нарядом напоминала. чуть ли не монашку.

Цель ее приезда навестить вместе с матерью, как это принято перед «грозным» еврейским Новым годом, могилы родных на здешнем кладбище. У матери здесь никто из близких не похоронен. Шейндл, как и в прошлые годы, должна была выступить в роли посредницы между матерью и могилами отцовской родни.

В своем гладком черном платье Шейндл-важная смахивала на помещицу, облачившуюся в траур.

Она всегда остра на язык, даже если нужно вести переговоры с обитателями загробного мира: лучшего посредника в этом случае у матери и быть не могло.

В доме она сразу деловито осведомилась:

— Готово?

Ей ответили:

— Да, все готово.

Обе, дочь и мать, облачились в черные накидки, повязали головы черными шарфами.

Стоял конец лета. По-осеннему прохладная ночь сменилась пригожим солнечным утром. В воздухе сразу потеплело. Пахло арбузами, дынями. Быстро опустел базар.