Давид Бергельсон - На Днепре

Она рассказывает об отце:

— Настрадалась я с ним вдоволь за границей. В отеле до четырех часов дня из комнаты не выходил. Все сидел в молитвенном облачении за богословскими книгами. Даже и врачам не дал себя как следует осмотреть и исследовать. Все время твердил одно и то же: «Не следовало мне за границу ехать — болезнь и дома прошла бы!»

Чтобы вернуть всем радостное настроение субботнего вечера, хозяйка начинает вышучивать своего мужа, слегка передразнивая его ужимки и даже манеру говорить в нос.

— Ах, — говорит она, — озолотите меня, никуда с ним больше не поеду. По дороге стыдно было людям в глаза смотреть. Ехать с ним по железной дороге невозможно. Тащит он меня обязательно в вагон третьего класса, даже когда ехать надо всего до ближайшей станции. Выгадывает на двух билетах ровно сорок копеек. «Зачем тебе, — говорит, — второй класс: не надо людям глаза мозолить!» А в вагоне третьего класса с разными простолюдинами разговоры заводит. Однажды вижу, в вагоне к нему пристает какой-то бедный еврей, в сторону его отзывает, секретничает. Михоел, вижу, вынимает из кармана четвертной билет, отдает этому голодранцу и возвращается ко мне какой-то рассеянный. «В чем дело? — спрашиваю я. — Зачем ты четвертную отдал? Мелочи для этого голодранца у тебя не нашлось, что ли?» — «Нет, — говорит он, — ты не знаешь, кто он. Это известный Лейбиш Звенигородский. Маклер он. В прошлом году на ярмарке в Киеве он меня изругал во всеуслышание на главной улице». — «За что же он ругал тебя?» — спрашиваю я. «В том-то и дело — сейчас он сознался: кто-то из моих врагов уплатил ему десять рублей, чтобы он на улице меня обругал». — «Ах, так, — пробую я догадаться, — значит, ты ему теперь заплатил, чтобы он тебя больше не ругал?» — «Нет, — отмахивается мой Михоел, — теперь он, видно, будет меня ругать еще больше: он ведь убедился, что это выгодно, — ему платят обе стороны».

Пенеку не все понятно: зачем в конце концов отец уплатил этому «голодранцу» двадцать пять рублей? Неужели затем только, чтоб тот ругал его еще больше?

Хотя мать и вышучивает отца, насмешливо передразнивая, как он на вокзале, уклоняясь от услуг носильщиков, сам носится с чемоданами по платформе, как морит себя голодом в дорогих отелях, — во всем этом, даже в насмешливом подражании манере Михоела говорить в нос, — чувствуется восторженная хвала отцу, его «светлой голове». Мать, видно, хочет показать его именно таким: «скуп на копейку» во всем, что касается себя, но «щедр на сотню», когда дело идет о ближнем.

У расслабленного кассира Мойше, сидящего тут же за столом, глаза удивленно выпучены: он, видимо, знает о Левине кое-что другое. Поэтому он осторожно молчит, готовый каждую минуту закашляться.

Пенек не отрывает глаз от Цирель: вот она вторично вздрогнула. Не думает ли она о том, что отец недавно сказал ей, родной дочери: «…Деньги на полу не валяются».

Пенек со своей стороны мог бы тут кое-что добавить, мог бы повторить слова, сказанные об отце кучером Янклом: «Пусть попробует подавить в себе желание быть богатым».

Вдруг смех замолк. Вокруг хозяйки у широкого дивана все затихли.

Через открытые двери и окна ворвался страх, объял всех в комнате, напомнил об улице.

Там тьма кромешная. В убогих лачугах зажжены нищенские свечи в честь наступающей недели. Их мерцающий свет не может заглушить тревог и забот, вспыхнувших после субботнего праздника с новой силой. Из «парадной» столовой все бросились к дверям обширной передней, откуда люди уже бежали на улицу. Из конторы вышел сам хозяин, за ним толстяк Нехемья.

— В чем дело? Что случилось? — испуганно зазвучали голоса.

— Ничего, ничего!

— Однако?

— Да ничего…

— Ну говорите… говорите!.. В чем дело?

С улицы кто-то вернулся с вестью:

— Да ничего особенного. Ребенок сильно болен у Нахмана. За Нахманом прислали из дому.

— Что же, умер бедняжка?

Никто не ответил.

У дверей «парадной» столовой, в самой середине столпившихся гостей, стоит Муня. Он сморкается в платок нарочито громко, чтобы подчеркнуть: такими пустяками меня не запугаешь. Равнодушный, бесстрастный, он издает носом привычные звуки:.

— Тгн… тгн… тгн… Ерунда. Ребенку этому еще и двух лет не было. Недельки две назад я его видел: уже тогда он был почти трупом…

Все молчат. Тень омраченного субботнего вечера легла на все лица. Тревожным взглядом мать ищет вокруг себя своих детей, словно боится, что смерть, шагающая по лачугам нищих, подкрадывается и сюда. Она набожно вздохнула, точно ища спасения в своем благочестивом смирении. Она ведь так страдает душой за бедняков. Бог это видит и поэтому не посягнет на нее и детей.

— Горе… — сказала она. — Сколько бед и несчастий бог ниспосылает на головы людей!

Все молчали. Мать продолжала:

— Только началась неделя, и уже смерть… Правда, не взрослый умер, а ребенок, но все же это плохое предзнаменование…

Заговорили о Нахмане:

— С ребенком — как и без ребенка… В горькой бедности будет и дальше изнывать… Горемыка он несчастный. Все беды так и сыплются на его голову…

Вынув носовой платочек, мать завязала на нем узелок, — видимо, чтобы не забыть послать немного денег Нахману: может, она откупится этим от беды. Вслух мать сказала:

— Не пойму, с чего это он, бедняга, так зачастил сюда, к нам?

Но тотчас же испугалась своих слов: люди подумают, что она не рада, когда к ней в дом приходят такие бедняки, как Нахман, которых преследуют несчастья. Она добавила:

— Не пойму, что ему за польза ходить сюда? Не пойму, как это случилось, что он стал вхож к нам?

— Как это случилось? Да ведь Пенек…

Эти слова неожиданно выпалил Фолик. Он все еще не расквитался с Пенеком за ушиб камнем и воспользовался случаем, чтобы подставить ему ножку.

— Это Пенек привадил Нахмана в «дом». Вот он, Пенек…

Легко сказать о Пенеке «вот он»! А Пенека уже и в помине нет: он понял, в чем дело, и поспешил улизнуть.

Он уже находится рядом с передней, в темной комнате, где летом, во время отсутствия хозяев, жили Буня и Шейндл-долговязая. Там он в мгновение ока разделся и юркнул в кровать головой под одеяло. Лежал крепко зажмурив глаза, затаив дыхание. Ему казалось, что во всем происшедшем сегодня вечером виноват также и он, Пенек. Во всех бедах он виноват. И в том, что субботний вечер обернулся так печально, и в несчастье Нахмана, и в бесцельной горячности кассира Мойше и Ешуа Фрейдеса, и даже в том, что Нехемья Брустонецкий непомерно толст, богат, обжорлив и насмехается над тощими жареными утками.

Под одеялом Пенек ворочался с боку на бок, не мог заснуть… Перед его глазами неотступно стояла картина: по-праздничному ярко освещенный «дом» с гостеприимно распахнутыми дверями и окнами. Кругом мрачная тьма, проглотившая нищие, бедные улички и жалкие лачуги; в них еле мерцают тоненькие свечки — скудная радость «в честь» наступающей «новой счастливой недели»… А в дальней мрачной уличке — убогие похороны: то несут гроб умершего ребенка Нахмана.