Давид Бергельсон - На Днепре

Во всех трех синагогах внезапно затрубили в молитвенные оленьи рога. Звуки седой старины вырвались из окон, поплыли над городком, заставили Пенека вздрогнуть, они напомнили ему: надвигается беда!

Кучер Янкл в новой коляске отвез Шейндл-важную с матерью на кладбище, порожняком вернулся домой и, не распрягая, отвел коляску с лошадьми на теневую сторону двора. А сам ждал на кухне больше часа, все еще не зная, пора ли уже ехать за хозяйкой на кладбище или нет.

— Шут их знает, — сказал он, — кончились у них там разговоры с покойниками или нет.

И добавил:

— Бывает, едешь по делу, ну, скажем, за сеном, за соломой или там заболел кто, за доктором тебя пошлют. Чувствуешь, работу выполняешь. А тут… Церемония одна, курам на смех. Отвези на кладбище, привези с кладбища — вот тебе и работа. От тоски возле них изойдешь. Одна нудота. Мутит, честное слово!

Ах, вот что! Янкла мутит! В таком случае Пенек не оставит его одного. Когда Янкл вторично едет на кладбище за хозяйкой, мальчик садится с ним на козлы. Конечно, Пенеку придется плохо, если мать увидит его рядом с кучером, но Пенек предусмотрителен: не доезжая до ворот кладбища, он спрыгнет с козел. Укрываясь за деревьями от взоров матери и сестры, он немного побродит между могилами.

Пока что Пенек блаженствует: какое удовольствие под ласковыми лучами солнца восседать на козлах рядом с другом и умерять его тоску!

По крутой дороге из лесу, с кладбища, вереницей тянулись женщины. Они плелись и в одиночку и целыми группами, согбенные, запыленные, подавленные страхом приближающихся «грозных дней». Лица у них раскраснелись, глаза горели. При приближении коляски они опускали головные платки пониже, на самый лоб, сторонились мужского взора Янкла, не смотрели друг другу в глаза, стыдились людей, словно и вправду были повинны в тяжких грехах.

При взгляде на них у Пенека засосало под ложечкой.

— Вот глупые! Чего они пугаются?

Кладбище находилось глубоко в лесу, на поляне, окруженной со всех сторон глубоким рвом. Из-за деревьев доносились отзвуки плачущих женских голосов, неясные жалобы, причитания и выкрики.

— Бабье! — пренебрежительно сказал Янкл. — Вот как разоряются. У себя дома среди живых они точно дохлые, а тут к мертвым в гости пришли и сразу оживились. Ну и народец!

Подумав немного, он добавил:

— Хотя и то сказать, многим из них живется не так уж сладко.

Он ослабил вожжи.

— Ясное дело, знаю я их. Коль баба дома молчит, то уж здесь, на кладбище, всех перекричит, и не остановишь ее. Настоящим аблакатом станет!

Коляска подъехала к кладбищенской сторожке. У ворот толпились нищие, выпрашивая подаяние. Пенек соскочил с козел и поплелся в сторону, к деревьям. Чтоб избегнуть встречи с матерью, ему теперь надо было боковыми тропиночками пробираться в город.

Однако раз уж он здесь, ему хочется посмотреть, что здесь делают женщины?

Пенек улегся ничком за кустами, подсматривая сквозь ветви. Под густо разросшимся деревом на пне сидела двенадцатилетняя дочь Эйсмана — Маня, та самая, которую мальчики дразнят на улице:

— Маня, Маня, не знает «мейде ани».

Неподалеку от нее, по ту сторону рва, сидела в траве ее больная мать, поседевшая как лунь и ударившаяся в набожность. Безмолвно, не шевелясь, она скорбно смотрела на цветочки, посаженные собственными руками на могиле ее сына Германа.

Ну и упрямица же эта маленькая Маня!

Сидит под деревом, полная безразличия и к кладбищу, и к плачущим женщинам, и даже к собственной матери. На ее коленях лежит книга, и, словно из одного упорства, она от этой книги не отрывает глаз. На Мане легкое летнее свежевыглаженное платьице без рукавов. Худые загорелые локти Мани кажутся старше ее самой, словно принадлежат не ей, а ее старшей сестре Ольге. Ольга всего-навсего один раз приезжала сюда, к родителям в гости. Теперь она сидит где-то в тюрьме. В городке про нее говорят:

— Социалистка!

Пенек не понимает значения этого слова. Как-то он слышал: «Социалисты против царя». Отсюда он делает вывод о социалистах: люди они, должно быть, смелые, острые. Поглядывая из-за куста на Маню, он думает: «И книжка эта на ее коленях, верно, такая же смелая, острая!»

Энергичным и легким движением головки Маня время от времени отбрасывает локоны, падающие ей на глаза. Это ее любимая привычка во время чтения, — пожалуй, и в этом сказывается ее закоренелое упрямство.

Пенек как-то слышал от гостей в доме:

— С винокуренного завода уже уехали все служащие. Остался один только Эйсман, не найдет себе никак другой работы. Засидится на заводе, пожалуй, до того, что его выгонят оттуда. Другого исхода у него, впрочем, нет.

Лежа под кустом на животе, Пенек, не отрывая глаз от девочки, разглядывал ее лицо сквозь листву деревьев и чувствовал: его неудержимо манит к себе ее широкий рот с тонкими губками… Даже стыдно! Еще хорошо, что никто об этом не знает.

И еще он чувствовал, что Маня — его злейший враг. Посмотрит она на него — взгляд ее становится странным, словно Пенек не живой человек, а какой-то неодушевленный предмет. Она даже не спрашивает, кто он такой. А с Иослом, мальчиком винокура, она дружит, Пенек знает, ему говорил об этом Борух.

А сейчас ему казалось, что лесные ароматы и птичье щебетанье — все это исходит от Мани. По ночам он часто видит ее во сне. Он вспоминает ее и тогда, когда идет вместе с Борухом навестить Иосла. В глубине души таится надежда увидеть на заводе Маню, хоть издали, мимоходом. Ну хорошо, пусть будет так… Все хорошие поступки, которые Пенек когда-либо совершит, также будут исходить от нее, как сейчас вот эти ароматы леса и щебетанье птиц. Пенеку хотелось бы тут же, на месте, совершить что-то значительное… Нет, дольше лежать за кустом невмоготу. Уж лучше он удерет отсюда!

Он быстро выбрался из-за куста и стремглав понесся вниз с горы, к городку. Там он кому-нибудь расскажет обо всем, обо всем…

Но кому?

Боруху?

Нет уж, конечно, не ему!

Иослу?

Нет, никоим образом!

Никому, никому он об этом не расскажет, — и баста!

Однако в тот же день в сумерки он рассказал обо всем кучеру Янклу.

Оба — и он и Янкл — лежали на уютной койке в конюшне, Янкл — спиной к Пенеку.

Янкл спросил:

— А что ты сделал бы, если б подошел к ней близко?

От этого вопроса у Пенека сильней забилось сердце.

Янкл спросил:

— Скажи, малыш, что бы ты сделал? Верно, взял бы ее за руки? Погладил бы?

Пенек страшно смутился, молчал, представил себе руку Мани: мягкую, узкую, кожа как шелк.

Янкл:

— Скажи правду! Обнял бы ее?

Сердце Пенека забилось еще тревожнее.

Янкл не отставал:

— Сознайся! Поцеловал бы ее?

Пенек мысленно увидел Маню близко, очень близко, почти почувствовал прикосновение ее тонких губ, У него не было силы ответить. Он замер.