Давид Бергельсон - На Днепре

Пенек уже понимает, что означает такая сумма здесь, на бедной окраине города, где во многих лачугах печей не топят и обедов не варят целыми неделями. Здесь «двенадцать рублей в неделю» означает:

Дом — полная чаша.

Да и по внешности Исроел мало похож на соседей-бедняков: он благообразен, седовлас, борода у него важная, белая; по виду он один из самых почтенных, благочестивых и достойных прихожан. Беда только в одном: он несведущ в талмуде, не разбирается в богословских вопросах. Мало сказать — не разбирается; он просто круглый невежда, даже не все слова молитвы понимает.

Здесь корни его вечной молчаливой грусти, вот откуда его беспрестанные глубокие вздохи. Вздыхает он то и дело, даже стоя у себя дома за работой, вздыхает он тяжко и за обедом. Да и в самом деле, зачем господь наделил его благообразной внешностью благочестивого еврея? Бог, видно, надеялся: благообразная внешность побудит Исроела взяться за священные книги. Но он надежд бога не оправдал. Отсюда вечная подавленность Исроела, потому-то он никогда не улыбается.

Работает он не спеша, не торопясь, ибо, говорит он вздыхая, все равно не миновать ада человеку, не изучавшему святых книг.

Увидев Пенека у порога своего дома, он обращается к нему, как к человеку, выросшему там, в «белом доме», где все с детства только и заняты изучением священных книг.

— Ну что, Пенек, — спрашивает он, — что же нас, по-твоему, ждет на том свете?

При этом он продолжает, не торопясь, вымерять лежащее перед ним сукно, чертит по нему мелом, стирает начерченное, вновь намечает, кроит большими лязгающими ножницами. Все это он делает с очень грустной миной, не забывая, однако, до поры до времени оглянуться на подмастерьев: достаточно ли усердно они работают? Ему хотелось бы напомнить, что на том свете простым людям, не просвещенным знанием талмуда, солоно придется, — пусть не надеются там на какие-нибудь поблажки. Райского блаженства им вкусить не удастся. Пусть поэтому не зазнаются, не жалуются на работу: на том свете хуже будет.

Он вздыхает:

— Как же, Пенек, нас, по твоему мнению, на том свете встретят? Чем попотчуют?

Пенек охотно облегчил бы Исроелу его душевное бремя, помог бы ему рассеять грусть, но в потусторонних делах Пенек, по правде сказать, и сам не очень горазд.

Исроел, видит он, кладет заказчику в готовый костюм все оставшиеся лоскутки материи. Исроел ужасно боится присвоить даже эти кусочки. По мнению Пенека, лучше бы Исроел позаботился, чтобы его подмастерья делали передышку во время работы, чтоб их лица хоть немного повеселели.

Нет! Исроел, видимо, никогда не избавится от своей удрученности, никогда не простит себе, что сам стал портным, что и дед и прадед его портняжки, и покойный старший брат, Шолом, занимался портняжным делом, и даже младший брат в Америке пошел в портные.

— Портной, — говорит он, нарочно возвышая голос так, чтобы подмастерья услышали его, — ничего не стоит. Гроша медного не стоит.

Теперь, за несколько дней до Нового года, когда весь город испытывает благочестивый трепет и страх, Пенеку особенно любопытно заглянуть в раскрытые двери домика Исроела и прислушаться: «Как-то он теперь охает и вздыхает?»

Да и, кроме того, теперь канун праздника — мастерская Исроела завалена заказами. Пусть Пенеку ничего не шьют, но некоторое отношение к заказам Исроела он все же имеет. И, наконец, ему любопытно узнать: в каком состоянии костюмы, которые шьют его отцу и Фолику? Ему хочется посмотреть, пришили ли уже рукава к их сюртукам? Он хочет понюхать, как пахнет новое платье отца и Фолика под горячим утюгом.

Вот неожиданность.

В мастерской Исроела, справа от широко распахнутой двери, между двумя взрослыми мастерами, что шьют за столом, сидит Цолек, племянник маляра Нахмана. Он склонил голову набок, как заправский портной, и очень горд своим маленьким наперстком. Даже не узнать Цолека: то ли это он, то ли не он?

Подойдя к открытой двери, Пенек, застыв от удивления, раскрыл рот.

«Когда это случилось?»

Постоял недолго, посмотрел на Цолека и вспомнил: «Ага!»

Вот почему маляр Нахман недавно рассказывал кучеру Янклу:

— По совести скажу вам: повезло мне. Портной Исроел взял моего Цолека в ученики. Обузу с плеч снял!

Цолек — весь красный, покрыт веснушками. Его носик дерзко вздернут. Серые плутовские, шмыгающие глазки прячутся под свисающей прядью. Цолек способен надуть кого угодно, даже родного дядю — Нахмана, даже самого бога.

Однако как он важно сидит теперь за работой у стола! Каким он стал степенным: он способен на всякий обман, но работу он будет делать без фальши.

Его средний палец — палец с наперстком, — перевязанный ниточкой, чтобы не разгибался, преисполнен какой-то необыкновенной гордости, словно на нем не наперсток, а корона.

Наперсточком Цолек подталкивает иголку с ниткой и прошивает маленький лоскуток: он учится делать правильные швы. Но на нитке нет узелка, поэтому иголка беспрерывно втыкается в одно и то же место, и никаких следов шитья на лоскутке не остается.

Пенек переживает с Цолеком каждое его движение, как самый близкий его родственник, как участник его торжества. Ну и повезло же этому Цолеку! Пенек всегда рад чужому счастью. Пусть он сам неудачник: в родной семье его не любят. Пусть так — он ничтожество. Зато есть другие, более счастливые люди…

Пенек радостно окликнул мальчика:

— Цолек!

Где там! Цолек необычайно горд своей работой и даже не думает оторвать глаз от иголки, чтобы взглянуть из-под нависшего чуба на Пенека. Цолек уверен, что он стал портным на всю жизнь, а это тебе не шутка: портной до самой могилы! И он будет не заурядным портным, не каким-нибудь замухрышкой, а хорошим, отменным мастером!

Он считает ниже своего достоинства откликнуться даже на замечание подмастерья Пейсы:

— Эй, ты! Перестань ногами болтать под столом!

К Пейсе Цолек относится пренебрежительно. Пейса получает всего три рубля в неделю, работник он никудышный. В городе про него говорят:

— Дальше трех рублей он не пойдет…

Совсем по-иному относится Цолек к словам другого мастера, Шмелека:

— Разиня! Иголку как держишь? Пальцы не отставляй!

При одном звуке голоса Шмелека Цолек, качнувшись, словно от пинка, придвигается к столу. Плечи выпрямляются, голова приподымается, глаза из-под чуба украдкой наблюдают, как держит иголку «сам» Шмелек. Шмелек — мастер настоящий.

Цолек подмечает, что у Шмелека пальцы не растопырены, что иголку он держит как-то особенно и даже сидит необычно: одна нога ловко заброшена на другую, на колене покойно лежит начатая работа, а правая рука, вооруженная иглой, снует взад и вперед с быстротой машины.

Исподлобья Цолек переводит взгляд на свою руку, словно предупреждая ее: «Ну, брат, смотри, чтобы у меня из-за тебя никаких задержек не было!»