Давид Бергельсон - На Днепре

Еле слышно Пенек пробормотал:

— Лучше пусть Фолик меня побьет…

У отца дрогнули губы:

— Почему ты не одет?

Молчание.

— Отвечай. Тебя спрашивают, почему?

Рука отца опустилась на щеку Пенека.

Пенек был даже рад этому. Пусть отец относится к нему не лучше, чем остальные в семье.

Он заморгал, словно от боли в глазах, взглянул на отца и чуть разжал губы:

— Мне нечего надеть!

— Как нечего?

Пенек:

— Мне на праздники ничего не сшили.

— Как?!

Отец оглянулся на мать, сидевшую на диване.

Шейндл-долговязая тянула за руку упиравшегося Пенека.

— Пойдем скорее… Я тебя умою…

Она увела его в комнату, соседнюю с кухней, наскоро намылила ему лицо и руки, смыла грязь, полила водой, насухо вытерла. Тут же торопливо стала рыться в сундуке с детским платьем, достала старый костюм Фолика.

— Надевай скорее, отец ждет!

Пенек испуганно и с ненавистью взглянул на костюм Фолика. Он был слишком велик. Стиснув зубы, Пенек вырвал костюм из рук Шейндл и с отвращением швырнул его в сундук:

— Не хочу! Не нужен он мне!

Шейндл не унималась:

— Ну скорей же. Смотри, ведь отец тебя ждет!

Пенек подбежал к сундуку, порылся в нем, вытащил свой старенький позапрошлогодний костюмчик, темный, заношенный, неопрятный, и стал торопливо напяливать его на себя. Штанишки были слишком узки, рукава до смешного коротки.

Теперь Пенеку все равно — ждет его отец или нет.

Он опустился на пол у открытого сундука и горько заплакал.

Все же новогодний праздник доставил Пенеку и хорошие минуты.

Днем, невдалеке от синагоги, переполненной молящимися, он увидел ватагу ребят. Собравшись в кружок, они солидно, как взрослые, разговаривали, повернувшись спиной, казалось, не только к синагоге, но и к богослужению и к самому празднику.

Увидев ребят, Пенек просиял. Глаза его повеселели, и в нем словно музыка зазвучала. В такт этой музыке забилось сердце, точно барабан, отбивающий победный марш.

Тут собрались мальчуганы, уже покинувшие родительский кров и живущие своим трудом. Пенек увидел Боруха, сына маляра Нахмана, двоюродного братца Боруха, веснушчатого, румяного Цолека, поступившего в ученики к портному Исроелу, меньшого братишку кузнецов — Мендюка, закопченного чертенка, раздувающего обычно мехи в кузнице, — все приятели, свои ребята.

Борух был в новых сапожках. Впервые в жизни он носил собственную, еще никем не надеванную обувь. Это раскошелился его хозяин-жестянщик, — обул Боруха на зиму, сказав при этом Нахману: «Мальчик твой от работы не отлынивает. Грех жаловаться! Парень смышленый, руки у него золотые».

Увидев новые сапоги Боруха, Пенек удивился и обрадовался. Он был горд за товарища.

Сапоги были не очень высокого качества, все же Пенеку они показались самыми замечательными из всех виденных им когда-либо: Борух заработал их своими «золотыми руками». Хотелось подойти поближе, посмотреть, какие у них подметки, пощупать их, даже понюхать. Кстати, у Пенека есть дело к Боруху.

За несколько дней до этого Пенек, стиснув зубы, твердо решил покинуть «дом», разделаться с ним раз и навсегда.

Решение это было твердое, никто не мог поколебать его. Пенек хранил это в величайшей тайне, доверившись одному лишь кучеру Янклу.

— Удеру из дому… удеру в Локшивку…

Янкл:

— А почему именно в Локшивку?

Пенек:

— Там Буня живет в прислугах у своей родственницы.

Янкл подозрительно взглянул на Пенека: «Малыш небось по Буне соскучился». Он спросил:

— А что ты в Локшивке делать будешь?

— Буду работать у жестянщика, — быстро моргая, сказал Пенек, — как Борух!

Янкл задумался.

— Ты глуп! — сказал он.

— А почему?

Янкл сплюнул сквозь зубы в сторону:

— На третий день тебя отыщут и вернут домой.

— Кто?

— Да мамаша твоя, — ответил Янкл, вытирая усы.

Пенек:

— Не нужен я ей… Она меня не любит!

— Ничего не значит. Удерешь — скандал подымет!

— Почему?

Янкл начал раздражаться.

— Потому! Гонору в ней много! Не допустит она этого! Конфузно ей будет, что сын стал подручным у ремесленника. Не потерпит она этого.

Пенек верит Янклу. Ведь он всегда разговаривает с ним как со взрослым, как с равным.

Пенек стоял возле Янкла, подавленный, ни о чем не думая, не находя слов. Впервые в жизни он почувствовал себя в тисках. Он родился в большом богатом доме, и ему гораздо хуже, чем Цолеку…

Об этом-то он и хотел поговорить с Борухом.

— Борух, поди сюда! Послушай, это секрет. Никому не скажешь?

Борух:

— А что? Скажи!

Пенек:

— Нет, побожись сначала…

Борух охотно побожился и, равнодушно выслушав Пенека, отнесся к его словам очень холодно. Глядя на голубое небо, подергивая вздернутым носиком, он ничего не ответил, а повернулся и пошел к своей компании.

Ясное дело, у Боруха свои заботы, не станет он горевать о судьбе Пенека, хотя Пенеку сейчас, пожалуй, хуже, чем сыну последнего нищего, побирающегося под окнами. Боруха, видно, несравненно больше занимает беседа с товарищами. Там все такие же, как и он, рабочие ребята, а Пенек все же не совсем свой. Как-никак Пенек один из обитателей богатого «белого дома». Увидят, что ты дружишь с ним, и тут же о тебе подумают: «Подлиза!»

В центре кружка стоит мальчик в кепке. Все лето он проработал у столяра в большом городе. Мальчуганы взирают на него с уважением, смотрят ему в рот, боятся упустить словечко из его рассказа. Его зовут Нахке, он сын Алтера Мейтеса. Ему тринадцать лет, но на вид можно дать и все четырнадцать, а то и пятнадцать.

Люди, выйдя из синагоги во двор, спрашивают полушутя:

— Как же так? Учил тебя отец и библии, и талмудом с тобой по ночам занимался. До двенадцати лет возился с тобой. Значит все это прахом пошло?

Нахке как будто и сам так думает: «Все это прахом пошло», — однако молчит и ничего не отвечает. Он глядит на людей, по своему обыкновению, не только глазами, но и бровями, и крепким, густо заросшим лбом. Его широкий нос — единственная часть лица, сохранившая в себе что-то детское, — делает лицо Нахке каким-то чужим. Густые, сросшиеся, насупленные брови намного темнее волос, намного темнее даже его глаз. Единственный недостаток Нахке — его сутулость. Со временем у него будет такая же спина, как у его отца, Алтера Мейтеса, о согбенной спине которого остряки в городе говорят:

— Это — горб не от старости, а от страха божьего!

А у Нахке если и вырастет горб, то уж не от страха божьего, а от кое-чего другого.

Теперь, стоя под яркими лучами солнца в кругу мальчиков у входа в синагогу, он смешно выпячивает свои беспокойные губы, пробует говорить басом. Рассказывает он очень медленно, внятно, отчетливо. Всем своим видом он как бы наглядно показывает мальчикам, что можно и не молиться, можно не бояться мстительного бога в «грозный» праздник Нового года. Сейчас он рассказывает ребятам о своем хозяине: