Давид Бергельсон - На Днепре

И снова Пенеку казалось, что во всем этом виноват он. Нет, ему следовало бы вмешаться в эти дела! Следовало бы кому-нибудь рассказать о сегодняшнем вечере. Но как рассказать? И кому? Может быть, рассказать Боруху? А может быть, Иослу?

Смерть двухлетнего ребенка окончательно пришибла Нахмана — да еще как пришибла! Именно потому, что смерть впервые навестила семью Нахмана, он в потере этого ребенка почувствовал новый удар судьбы.

Борух не мог урвать ни одной свободной минуты, чтобы поболтать с Пенеком. Отец и мать молча сидели на полу, справляли «траурную седьмицу». Борух обслуживал их, безмолвных и голодных.

А тут как раз надвигался еврейский Новый год. По сравнению с этим грозным праздником все горести и напасти отходили на задний план.

Пенек прибежал к Боруху с предложением: нет ли смысла сходить на винокуренный завод теперь, когда он стал и служащих распускают? Не хочется ли Боруху посмотреть, как выглядят замершие заводские корпуса? Говорят, слесарную закрыли. Говорят, винокур оставил семью, уехал в другой город искать работу. Так вот: нет ли смысла посмотреть, что там делает Иосл?

Но Боруха не оказалось дома. Он поступил на работу к жестянщику Шолому.

Пока еще стоят теплые, порой даже по-летнему знойные дни, он вместе с жестянщиком работает на воле под навесом.

Узнав об этом, Пенек отправился к дому жестянщика, постоял там с минуту, наблюдая, как Борух делает ручки к жестяным кружкам. Борух весь поглощен работой — у него еле хватает времени, чтобы шмыгнуть носом. Вид у него такой, будто весь мир его приветствует:

— Ну, Борух, в добрый час!

Пенеку хотелось бы поделиться с ним впечатлениями последнего субботнего вечера. Но Борух поглощен работой: у него такой вид, словно он сам все знает — ничего нового ему не сообщишь.

Собственно говоря, Пенеку следовало бы как-нибудь поздравить Боруха. Но симпатия к товарищу, которого он впервые увидел за работой, была сильнее всех слов. Борух, видел он, разглаживает деревянным молотом помятые куски жести. В многоголосый хор бесчисленных звуков, наполняющих мир, врываются удары деревянного молота Боруха, провозглашая:

— И я, Борух, и я, Борух… Без меня не обойтись…

А он, Пенек, из «белого дома»? Он тот, кого в доме не любят, а здесь, на бедных окраинах, зовут «барчук задрипанный»… Еще никогда Пенек не ощущал так остро свою бездеятельность, свою никчемность, как теперь, увидев Боруха за работой. Никогда еще не было так сильно желание сказать и Боруху и самому себе: «Вот посмотришь, когда-нибудь и я!»

Смутные чувства владели Пенеком. Тут была и душевная подавленность, и надежда, что и он, Пенек, наблюдая все окружающее, к чему-то готовится. Быть может, и ему, как и Боруху, разглаживающему помятые жестяные листы, суждено стать мастером. В глазах Пенека, — он не понимает, а скорее чувствует это, — человеческая жизнь здесь, в городке, подобна помятому листу жести: людские судьбы — это такая же суматошная путаница бугорков и впадин. Взять, к примеру, Нахмана — не жизнь, а впадина, яма, из которой не выберешься. Пенек слышал, как Нахман после смерти ребенка сказал кучеру Янклу:

— Ну и городок же у нас. Сгорреть бы ему!

По многократному «р» в слове «сгореть», произнесенному Нахманом, Пенек понял: «Нахман желает городу большого пожара. Такого, чтобы городок сгорел дотла».

Однако надо бы посмотреть: не стоит ли в городке спасти кое-что от огня?

Пенек раздосадован. Он не понимает, с чего это на него сразу теперь насели и отец с матерью, и Блюма с Фоликом? Почему они требуют, чтобы он сидел безвыходно дома? Почему они пристают к нему именно теперь, когда близится грозный еврейский Новый год, именно теперь, когда в городке можно вновь увидеть много интересного?

Фолик и Блюма теперь ходят за ним по пятам.

— Вот-вот, — кричат они в открытое окно, — мама, смотри! Он опять удрал из дому. Пенек! Пенек! Пендрик!

Во всех домах верующих евреев все благочестивые и богобоязненные обыватели словно сговорились и неустанно предвещают:

— Беда надвигается… Вот-вот грянет!

Пенек насторожен. Он словно со всех сторон слышит предупреждение: «Осторожно! Берегись!»

В недоумении он все шире и шире раскрывает глаза.

Вот тебе и Новый год! Все, видно, задались целью сделать так, чтоб он, Пенек, боялся этого праздника хуже смерти.

От прежних лет у него осталось в памяти, что Новым годом открываются «грозные дни» еврейских осенних праздников. По всему поведению верующих видно, что в эти дни бог очень рассержен, почти разъярен. Это он дал людям такой праздник.

Пенеку праздник до того не по душе, что он бы с удовольствием от него отказался.

По всему видно, надвигается война между богом и людьми. Гневные стрелы бога со всех сторон летят в человека, жужжат без передышки, вот-вот вопьются в тело. А бедный человек трепещет, охвачен смертельным страхом и защищается лишь одним средством: уговаривает бога, что он, бог, необычайно добр, необыкновенно кроток, безгранично милостив.

Ах, как милостив!

Что касается Пенека, то он чуть-чуть сомневается в безграничной милости бога.

«Как бы не так!» — думает он.

Бог позволяет себе — он видел уже не раз — весьма неблаговидные поступки. Если бы так поступал человек, его бы все презирали.

Вот пример. Бог вдруг лишает жизни такого хорошего человека, как муж Цирель — Хаим. И — ничего, богу это сходит с рук. А чтобы богу не вздумалось тут же убить еще кого-нибудь, люди елейно льстят ему:

— Благословен ты, судья праведный!

Еще один пример. Бог в «грозные дни» в равной мере гневен и рассержен и на маляра Нахмана, и на лавочника Арона-Янкелеса, хотя у последнего круглый год «капиталец все растет и растет», а Нахман с семьей вечно изнывает от голода.

Пенек удивляется взрослым: «Как же они этого не замечают?»

По некоторым причинам Пенек об этом умалчивает, Если кому-нибудь удастся лестью обмануть бога, — на здоровье. Пенек, понятно, его не выдаст.

Да, кроме того, и сам Пенек немножко побаивается. Чем ближе к еврейскому Новому году, тем сильнее он чувствует: к нему вплотную приближается что-то страшное. Тот же страх овладевает всеми вокруг него — богатыми, бедными, мужчинами, женщинами, детьми. А тут еще и мать докучает Пенеку. Из благочестивых соображений она целыми днями не снимает с плеч турецкой шали, ее губы молитвенно сжаты, она беспрерывно напоминает Пенеку:

— Опомнись, Пенек! Образумься!

Пенек удирает от нее на улицу, на базар, в закоулки городских окраин. Он упорствует, он сопротивляется страху, надвигающемуся отовсюду.

«Нет, так легко я не сдамся!»

Пенек вспоминает. Это было несколько лет назад. Он был еще совсем маленьким. Шел большой дождь. Пенек спросил: