Давид Бергельсон - На Днепре

Чтобы отомстить за эту обиду, Пенек, едва наступили сумерки, пробрался в курятник и выпустил оттуда на свободу белоснежную, очень почтенную курицу. Эту курицу откармливали еще с середины лета. Она предназначалась для старшей, самой любимой дочери Левина, для Шейндл-важной, которая должна была в канун судного дня прочесть над ней молитвы и тем самым освободиться от своих грехов (на судный день Шейндл-важная приезжала к родителям). Курица была на редкость крупная, степенная, красивая. Янкл в шутку окрестил ее именем местной раввинши: «Иохевед!»

По распоряжению хозяйки курицу держали в отдельной клетке курятника и не подпускали к ней петуха, дабы она — сохрани бог! — не согрешила накануне праздника.

На кухне по этому поводу немало острили:

— Ну и повезло же этой курице!

— Шутка ли! Принять на себя грехи такой праведницы!

— Нагрешила же эта праведница! И за себя и за курицу…

Было совсем темно, когда Пенек прокрался в курятник. Куры мирно спали. Пенек стащил Иохевед с насеста; испуганная курица начала кудахтать, но Пенек погладил ее по головке:

— Тише, дура, я ж спасти тебя хочу…

Зажав курицу под мышкой, Пенек перепрыгнул через дворовую ограду. Там он выпустил курицу на свободу.

— Беги, спасайся!

Курица в темноте точно слепая беспомощно тыкалась в землю и не двигалась с места.

— Ай, беда!

За курами могли явиться ежеминутно. Уже подходило время молитвы.

— Спеши, Иохевед, удирай!

Еще секунда, и они оба попадутся. Достаточно курице закудахтать, ее услышат во дворе. Пенек подхватил курицу и побежал с ней к погосту. В окружавшей его вечерней тьме он вдруг почувствовал себя таким же слепым, как курица. Он пробежал несколько шагов, пригнулся к земле. Пробежал еще немного и вновь припал к земле. Тут он внезапно подумал: «Дома знают, что под вечер курица еще сидела в курятнике. Сразу спохватятся: Иохевед пропала! Подумают, это проделка Янкла. Всем в доме известно, как он недолюбливает Шейндл-важную».

Пенек быстро вернулся в курятник, усадил курицу на прежнее место и посмотрел на нее, как бы извиняясь: «Ну, не обижайся, Иохевед. Зря беспокоил тебя…»

Пенек вернулся в дом, чтобы проверить, не обнаружилась ли его проделка.

В доме было тихо. В большом зале и в пустой столовой чувствовалась близость судного дня, сосредоточенная мрачность и молитвенная скорбь кануна грозного поста. Пахло восковыми свечами.

В освещенном кабинете отец препирался с кассиром Мойше о религиозных правилах, связанных с судным днем и с обрядами покаяния. Левин чуть улыбался иссохшими губами. Он, всегда строго соблюдавший религиозные законы, полуаскет, для которого мысль о еде была противна уже сейчас, за день до наступления поста, чувствовал удовлетворение от сознания, что богатство его никогда не прельщало. На себя лично он никогда не тратил много денег. Всегда воздерживался от всяких суетных удовольствий и отказывал себе во многом.

И в то же время его тревожила мысль: уже одно то, что он доволен собой, не есть ли это сама по себе радость? А коли радость, значит — грех. Закинув голову как ясновидец, он водил бледными костлявыми пальцами по богословской книге, отыскивая нужные строки.

— Вот, смотри, — показал он кассиру Мойше, — сказано: «Вопрошайте бога, пока ясна дорога к нему». Талмуд поясняет: «„Ясная дорога к богу“ — это десять дней покаяния между Новым годом и судным днем. Пусть каждый сын человеческий в эти дни тщательно взвесит, как отойти от зла и сотворить добро».

Кассир Мойше испуганно смотрел из противоположного угла на Михоела Левина, но видел лишь ту часть его широкого полумертвого лица, которая была освещена лампой: горящие глаза да растрепавшуюся пыльно-седую бороду, словно подмигивающую загробному миру. Человеческая жизнь, приближаясь к седьмому десятку, повествовала набожными устами о том, что нужно тщательно взвесить, как «отойти от зла» и «сотворить добро». А за этой жизнью тянулись вслед крупные торговые дела, разные дельцы… От этого человека зависела жизнь тридцати семей его служащих. Они работают на него, помогают ему богатеть и все же относятся к нему с необычайным почтением, всячески подчеркивают, что он кормит их из милости. Но почему маляр Нахман, изнывающий от голода, уверен, что Левин — его благодетель? А Цирель? Родная дочь, получающая от отца еженедельное подаяние, — почему она все-таки считает, что он выдающийся человек, необыкновенный, знаменитый?

На лице у кассира Мойше, словно его вдруг озарило, был написан вопрос: «Неужели так должно быть? Неужели иначе и быть не может?»

Широко раскрытыми глазами Пенек смотрел то на кассира Мойше, то на отца. Ему было не совсем ясно, что именно его интересует в споре этих двух неравных людей. Один из них — богач, хозяин, другой — бедняк, служащий. Но не об этом говорят они. Сегодня они толкуют о том, как «отойти от зла» и «сотворить добро».

Тут какая-то путаница… Путаница…

Опускались сумерки, начинался великий пост судного дня. На краю городка, у входа в большую, жаркую, как баня, битком набитую синагогу, стоял мальчик. Через маленькое оконце он видел: крестьянин, напуганный таинственным еврейским праздником, одиноко отъезжает на своей подводе от городка, спешит в свою деревню. Понукая своих лошадок, он гонит их через мост, подымается в гору. Воз подпрыгивает, едва не опрокидывается, а крестьянин все еще продолжает испуганно нахлестывать скачущих лошадок.

Мальчик, который смотрел ему вслед, был Пенек.

Темнело.

В синагоге, в туманном чаду, мерцали бесчисленные язычки восковых свечей. Готовились к молитве. Сбоку, откуда-то из-за угла, неожиданно донесся истошный молитвенный выкрик Алтера Мейтеса — хриплый, какой-то неестественный, словно бы петух пропел. В длинном до пят белом молитвенном облачении седой Ешуа Фрейдес, с силой отдернув шнурок завесы, за которой хранились старинные свитки Пятикнижия, дерзко огляделся вокруг, как будто он озорно задрал юбку на женщине. Дверцы шкафа распахнулись.

Среди молитвенного шепота Пенек почувствовал себя сиротливо одиноким. Он не молился накануне праздника над петухом, он швырял в своего брата камнями в день Нового года. Вспомнив о только что удиравшем из города крестьянине, он мысленно нашел в нем что-то общее с собой.

Скорбные звуки молитвы действовали на Пенека удручающе, навевали ужас, сливались в одно целое с рассказами об инквизиции, вычитанными в красиво переплетенной книжке. Тускло горящие восковые свечи, словно у изголовья покойника, тихо озаряли под молитвенный напев сказания об инквизиции, мертвые сказания о мертвых людях. Пенек боялся, что все это погрузит его с головой в праздник судного дня.