Давид Бергельсон - На Днепре

Жизнь не балует Пенека радостями. Однако он считает, что жизнь у него сложилась сносно, хотя все же есть в ней порой неприятный привкус — соли в ней многовато.

Но жизнь обитателей бедных окраин, видит он, гораздо солонее. Взять хотя бы бондаря Мойше. После самоубийства кошки Пенек стал часто захаживать в этот дом, сделался там почти своим человеком. Когда у бондаря в доме раздобудут немного хлеба, то кто-либо из детей отправляется с горшочком в лавочку Арона-Янкелеса с наказом отца:

— Скажи в лавке: отлейте нам немного селедочного рассола. Все равно вы его выльете…

Потом у бондаря едят хлеб, окуная его в рассол.

То же самое делают — видел Пенек — и у сапожника Крука, и у переплетчика, и у канатчика, и во многих других домах.

А скажи Пенек в этих домиках, что учиться у Шлойме-Довида то же, что пить горький рассол, его подняли бы на смех.

Полдень. Шлойме-Довид почти что дремлет. Монотонный напев, которым читают талмуд, навевает дремоту и на Пенека. В комнату вошел усталый Алтер Мейтес, измученный то ли непосильной работой у крупорушки, то ли вечным страхом своим впасть в грех. Из уважения к Алтеру учение прервали. Шлойме-Довид даже крякнул, подавая стул:

— Присядьте, реб Алтер!

Казалось, на этом изможденном от усталости и работы Алтере зиждется все благочестие городка. Ему бы быть рослым, широкоплечим и без устали плясать на своих жерновах, как стреноженная лошадь, — ведь он оплот благочестия и набожности в городке.

Несмотря на лютый мороз, на Алтере нет шубы. Такие вещи ему и во сне не снятся. Под старым халатом, заплатанным и без единой пуговицы, рваная ватная телогрейка, на шее обрывок истрепанного шарфа. Один только намек на одежду защищает его от жестоких морозов.

Он говорит именно то, чего набожные люди ждут от него, — словно слова эти навеки вдолблены в Алтера.

— Завидно! — сказал он. — Вижу, люди за талмудом сидят, делами божьими заняты. Мне бы так… Да некогда! День-деньской у жернова работаю. Мочи моей нет. Когда же мне богу богово отдать? Когда талмуд изучать? Приходится мне для этого ночью вставать, отрывать часы от сна…

Он скосил на Пенека воспаленные, подслеповатые глаза.

— Чей это мальчик? Ага! Михоела Левина? Учится?

Алтер тяжко вздохнул.

— А мой Нахке в городе столяром работает… С пути истины сошел…

Алтер засопел, как гусь:

— Устал-то я как! Не пойму, с чего это? День-деньской у жерновов работаю, слабости никакой не чувствую. А вот пройдусь по улице примерно до вашего дома и без сил остаюсь. Старость, видно, подошла.

От него все еще несло морозом, запахами разных круп, которые он перемалывает с утра до ночи. Алтер вытер ладонью лоб, словно желая прогнать тяжелые мысли.

— Шлойме-Довид! — начал он, кося подслеповатые глаза. — Я к тебе вот зачем пришел. Хотел просить тебя: забери ты, пожалуйста, у меня свой мешок гречихи. Сделай милость, век благодарить тебя буду!

Дело было так. Летом Шлойме-Довид обучал ребят деревенских евреев. У них он выклянчил мешок гречихи, отвез ее Алтеру и уговорился, что тот, перемолов крупу в муку, будет продавать ее кружками, а выручку они поделят: Шлойме-Довиду — три четверти, а Алтеру за помол — одну четверть. Алтер всю крупу перемолол, но муки продал всего две-три кружки. Он больше не хочет с этим возиться. Вот о чем он пришел поговорить со Шлойме-Довидом:

— Видишь ли, дело это не по мне…

— Почему? — изумился Шлойме-Довид.

Алтер:

— Скажу тебе правду: я добываю свой хлеб потом. И всегда так… Торговлей никогда не занимался. Боязно, знаешь. Да и к чему она мне, торговля-то?

Шлойме-Довид:

— То есть как?

Алтер:

— Да просто так… Никогда я торговцем не был. Зачем мне грех на душу брать? Торговля, знаешь, дело лукавое. Из-за мешка гречихи не хочу душой рисковать…

От удивления Шлойме-Довид зачесал всей пятерней под рубашкой.

— Вот так новость! — захихикал он. — Как же быть людям? Без торговли, значит, обойтись?

Шлойме-Довиду очень не хотелось забирать муку — куда ему ее девать? Вопрос, заданный Алтеру, казался ему необычайно веским, и он вторично ухмыльнулся:

— Хе! То-то я спрашиваю: как же людям быть? Без торговли обойтись?

Алтер подумал и снова скосил глаза на Шлойме-Довида:

— Знаешь что! Ничего не имею против! Вот тебе мое согласие: пусть во всем мире никакой торговли не будет. Мне она не нужна. Я по торговле скучать не буду. — Он встал, собираясь уйти, и вновь тяжело засопел: — Так сделай милость, забери свою муку. Не могу я с ней возиться. Будут у тебя деньги — заплатишь за помол, не будут — судом требовать не стану. Забери — и делу конец! Только на меня не обижайся. Лукавое, знаешь, это дело…

В комнате после ухода Алтера стало как-то особенно тихо.

Шлойме-Довид ожесточенно покусывал большой палец. Левый глаз он крепко зажмурил, правый яростно сверкал, проклиная весь мир. Возле Шлойме-Довида на скамье сидел Пенек, очень довольный и самим Алтером, и тем, что Алтер здесь сказал.

Одно только оставалось непонятным: Алтер сам торговать не желает, гордится тем, что живет своим трудом. Почему же он мешает своему Нахке стать столяром?

Радость, которую Пенек ожидал с самого утра, все-таки пришла к нему вечером. Это была радость необычайная. Пенек весь затрепетал.

Около половины десятого, возвратясь от Шлойме-Довида домой, Пенек уже на пороге кухни почувствовал: «Пришло счастье!»

По-новому засияла лампа-молния, висевшая на кухне. Глаза Пенека заблестели, к горлу от счастья подступил комок, хотелось заплакать: среди привычных на кухне лиц неожиданно мелькнули родные черты Буни…

На кухне недоставало старухи Хаи. Она исчезла, словно ее здесь никогда и не было.

В большой кухне как будто еще не замерли отзвуки ее вечно брюзжащего голоса:

— Каторжная работа!

— Каждому отдельный бульончик готовь!

— Неженки!

— Пять раз на день растапливай печь!

— Три раза в неделю хлеб пеки!

— Все соки тут из кухарки выжмут!

В последние дни она особенно шипела, срывая злобу то на русской служанке, то на стороже Яне, то на кучере Янкле, то на Шейндл-долговязой. Еще утром она, упрекая Шейндл-долговязую в подлизывании к хозяевам, кричала ей:

— Поди… поди… выноси за ними горшки…

Мать давно уже шушукалась с посредницей, которая бралась переманить кухарку, служившую у богача в одном из ближайших городов.

И теперь, войдя в кухню с мрачной, по-зимнему темной улицы, Пенек оцепенел: на том месте, где обычно стояла Хая, между пылающей печью и начисто вымытым кухонным столом, сидела Буня, свежая, обаятельная, с блестящими улыбающимися глазами. В последние месяцы она жила вдали отсюда, где-то у своей родственницы, и теперь словно помолодела. Ее сощуренные в улыбке глаза, завидя Пенека, усиленно заморгали. Губы дрогнули; руки, обнаженные по локоть, мокрые после мытья кухонного стола, она отставила далеко от новенького платья, которое не успела снять. Как и всегда при разговоре, у нее на щеке близ рта появилась ямочка.