Давид Бергельсон - На Днепре

Было бы в дыре в десять раз темнее, то и тогда Пенек с первого же взгляда узнал бы хорошо знакомый простой механизм, такой же, как в городке, в больших сенях у Ици-крупчатника, только покрупнее. Просто стыдно, что на заводе все это оборудовано так замысловато.

В самой середине ямы — толстый вращающийся брус; из него, как растопыренные руки, торчат два шеста. В каждый шест впряжено по две лошади. Они ходят по кругу вслепую, с завязанными глазами. От беспрерывного топтания на месте лошади взопрели; сверху на них беспрерывно сочатся капли вонючей жижи. Вращаясь, столб размешивает в огромном чане жидкость, которой где-то наверху охлаждают барду, прежде чем она потечет в скотный сарай. Лошади плетутся, ворочают брус, кнут беспрерывно хлещет.

На одном из шестов сидит босоногий, весь в лохмотьях, украинский мальчик, ровесник Пенека. С кнутом в руке он кружится вместе с лошадьми. Правый глаз у мальчика вытек, темнее ночи, левый — зрячий, светлый, живой, веселый — целый мир ликующей радости. При появлении Пенека мальчик перестал возвещать миру радость своим: «Но, Дереш!» Левый, зрячий, засиял и с любопытством уставился на Пенека, словно вопрошал: «Ты кто будешь — друг или враг?»

Пока что Пенек попробует повести себя так, как подобает в подобных случаях, — словно украинского мальчика здесь вовсе нет: вскочив на второй, свободный шест, он уселся на нем верхом и поехал по кругу. Хотя Пенеку уже двенадцать лет, он все еще придерживается того мнения, что самыми глупыми людьми на свете часто бывают взрослые. Взрослые считают, что езда приятна лишь тогда, когда куда-нибудь направляешься. Пенек же уверен, что ездить хорошо всегда, даже когда никуда не приедешь. Главное: ехать!

Так он и сделал, «проехав» по кругу раз пятнадцать. Только после того он пригляделся к мальчику, сидевшему на другом шесте. В двух разных глазах этого мальчика отражались два мира: один — слепой, мрачный, полный злобы; другой — ясный, лучезарный, благодушный. Пенек не возражал бы против их слияния воедино. Зрячий глаз не был бы таким солнечно-ласковым, зато другой, слепой, стал бы менее озлобленным.

Мальчики продолжали кружиться. Пенек, подняв голову, устремил глаза на потолок. Потолок сочился там и сям густыми горячими каплями. Они были не только зловонные, — попадая на лицо, они жгли, как крутой кипяток. От спертого воздуха и долгого кружения начинало тошнить.

Вот часть беседы Пенека с украинским мальчиком.

Пенек:

— Кто тебе здесь велел погонять лошадей?

У мальчика — тысячи проклятий в слепом глазу, тысячи сердечных пожеланий — в зрячем.

— Батька мой велел.

Пенек:

— Батька?

Молчание.

Пенек:

— Где же он, твой батька?

Мальчик:

— На воловне работает, волов кормит!

Пенек:

— За работу тебе платят?

Мальчик:

— Батьке за меня платят.

Пенек:

— Кто?

Мальчик:

— Контора… Пошел, Дереш!

Лошади кружатся. Зловонные капли падают все чаще и чаще, обжигая лицо, затылок, руки. Голова кружится, в глазах начинает рябить.

Пенек мальчику:

— Подойдем на минутку к двери.

Мальчик:

— Нельзя.

Пенек:

— Почему же нельзя?

Мальчик:

— Серчать будут.

Молчание. Пенек пересаживается к мальчику на второй шест.

Пенек:

— Кто серчать будет?

Мальчик показывает кнутом на потолок:

— Там.

Действительно, не проходит и минуты, как раздается грозный стук в потолок. Мальчик начинает быстрее погонять лошадей. Его молодой звенящий голосок вновь распевает, словно возвещая миру радостную весть:

— Но, Дереш!

— Пошла, Каштанка!

— Но!

— Пошел!

— Пошел!

Потные, мокрые лошади бегут все быстрее и быстрее, храпят, устало фыркают. Кружится голова, путаются мысли. У Пенека странное ощущение. Вся его прошлая жизнь кажется ему сном. Действительность — это то, что сейчас вокруг него. Все это кажется ему чрезвычайно важным, это он запомнит навсегда. Незрячий глаз мальчика — видит он — становится все мрачнее и темнее. Сколько ненависти в этом глазу! Мальчик торчал в этой яме у вращающегося деревянного ворота словно самый глубокий корень всего винокуренного завода, и снова вспомнил Пенек: отец в постели, закрыв глаза, шевеля губами, беспрестанно шепчет полузабытую главу из талмуда. Пенек смутно чувствует какую-то связь между отцом, хозяином завода, и мальчиком в этой яме, но постичь сущность этой связи не может…

В усадьбе Бериша Пенек узнал много разной мебели, вывезенной Шейндл-важной из «дома». Почти вся мебель в квартире состояла из «подарков». Шейндл-важную с мужем всюду принимают как знатных, желанных людей, — и вот, сидя в гостях, она вдруг говорит умильно, с обворожительным выражением лица, глаз и даже носика:

— Мне ужасно нравится этот столик. Давно мечтаю о такой вещице…

Ну, понятно, трудно после этого не преподнести ей столик. Шейндл-важная «оригинальна» во всем, даже в меблировке своей квартиры. Вот одна из ее комнат. На полу — шкуры белых медведей, — даже здесь, где не на кого скалить зубы, пасти у них раскрытые, оскаленные. По углам — небольшие японские ширмы, качалки, а на полу возле них — пышные подушечки. Сядешь на такую качалку или не сядешь, все равно тебя стошнит от одного взгляда на нее.

На стенах много олеографий, изображающих оленей разного возраста. Шейндл-важная не любит ни людей, ни кошек, ни собак — только оленей!

Шейндл-важная — центр этого мира. Завод за усадьбой — не более чем декорация.

На заводе Пенек осмотрел все до последнего уголка, минутами даже забывая, что выбрался сюда в те дни, когда отец смертельно болен.

Однако в доме Шейндл-важной среди медвежьих шкур и разрисованных оленей ему стало невыносимо скучно. Он с нетерпением ждал обратной подводы, чтоб уехать домой.

Среди книг, найденных им в комнате Бериша, оказалось несколько древнееврейских. Одну из них, полуповествовательную, Пенек начал читать. Она давалась ему с трудом, то была странная книжка. Она рассказывала о враче, который ежедневно в определенные часы делился со своим сыном сведениями о пауках. Пауки пожирали мух и козявок, попадавших к ним в паутину, пожирали и друг друга. Дело происходило в пыльной комнатке, где стены и окошечки сплошь затянуты паутиной. Пенеку казалось, что в этом рассказе есть глубокий тайный смысл, — уловить его он не может. Он еще и еще раз перечитывал каждую строчку.

В пятом часу пришел с завода Бериш. Он был в калошах, чуть-чуть запачканных (на улице — непролазная грязь), одетый по-столичному — в котелке и летнем пальто (все другие еще по-зимнему кутались в шубы). Лицо Бериша, обычно цвета ржаной муки, имело теперь зеленоватый оттенок. На широком носу — распяленное пенсне, губы сложены брезгливо, словно Беришу надо бы сплюнуть, но и это ему противно сделать.