Давид Бергельсон - На Днепре

Был теплый солнечный день незадолго до запоздавшей в этом году еврейской пасхи. В центре города — глубокая грязь, на окраинах немного подсохло.

По ту сторону реки у крестьянских изб как-то по-новому запели петухи: звучно, задорно, точно впервые в жизни.

У домика жестянщика Пенек застал Боруха за работой на солнышке, под навесом. В глазах Боруха холодная синева; она как бы говорила: «Я, как видишь, жестянщик. Рабочий человек! А ты оттуда, из „белого дома“. Нет между нами ничего общего…»

Вздернутый носик Боруха вытянулся, почти перестал сопеть, выровнялся, стал меньше походить на нос его покойной матери.

Пенек стоял некоторое время молча, удивляясь тому, как далеко подвинулся Борух в своем мастерстве за последнюю зиму: сам делает ручку к кружке, режет белую жесть, свободно действует большим и малым паяльниками. Набрав в рот мелкие заклепки, он вынимает их по одной и пускает в ход. Работа идет быстро, гладко, лучше не надо!

Борух работал и молчал. Пенек смотрел, как он работает, и чувствовал себя немного обиженным. Если Борух не находит нужным объяснить, зачем он несколько раз заходил к Пенеку, то и он, Пенек, не станет допытываться: не хочет говорить — не надо!

Пенек повернул к окраинным уличкам. Заглядывал, по своему обыкновению, то в одну дверь, то в другую и видел повсюду почти одно и то же: в лачугах переболели тифом, изголодались за зиму и теперь проветривают на солнце свои отрепья. Кривые, покосившиеся окна лачуг напоминали глаза тощей, изголодавшейся коровы. Распахнутая настежь дверь избушки стекольщика Доди была как черная пасть, захлебнувшаяся в беспомощных жалобах. Ребята в избушках тыкаются в подолы матерей, словно телята в пустое, иссохшее вымя. От непрестанных забот и тревог у женщин тупые лица. Из какой-то щели в сенях ползут проклятия, изрыгаемые женой канатчика.

— Чтоб они сгорели! И чтобы пепел их ветром разнесло по всему миру!

Затем оттуда выползает сама канатчица, красная, веснушчатая, злобно гримасничающая. От нее пахнет грудным младенцем. Ежегодно, с точностью часового механизма, она рожает в конце зимы. Сейчас она громко проклинает тех, что несут с рынка переполненные снедью корзины — припасы для наступающей пасхи. Больше ничего не слышно? Окраина притихла, как больной, на глазах которого весело пируют здоровые. За домами лежат на солнышке выпущенные на волю исхудалые козы. Их точно нарочно выпустили для того, чтобы прохожим крестьянам было над чем посмеяться. Солнце отсчитывает оставшиеся до пасхи дни. Канатчице безразлично, вышли евреи некогда на волю из Египта или нет [13] Пасха, по еврейским религиозным легендам, праздник освобождения из египетского рабства. . Окраину мало интересует самый праздник, там тоскуют лишь о восьмидневной праздничной сытости — уделе зажиточных домов, тоскуют почти болезненно. Эта тоска о сытости чувствуется даже в козах. Они мигают скорбными глазами, и бороды их трясутся.

На улице возле своей хибарки маляр Нахман сгребал поломанной лопатой жидкую грязь. Он разговаривал сам с собой:

— Густая грязь сохнет, а жидкая не сохнет… Как же может сохнуть жидкая грязь, если она жидкая?

Пенек остановился и прислушался. Слова, выходившие из уст Нахмана, звучали четко, хоть он и говорил про себя. Только порой слышался тихий присвист. Это оттого, что во рту Нахмана спереди торчали три шатающихся зуба. Нахман не умолкал ни на минуту. Капли пота застыли у него на лбу, но не столько от работы, сколько от неумолчного потока слов. Бывает, иной с горя теряет способность говорить, немеет. С Нахманом случилась горшая беда: с тех пор как умерла от тифа его жена, он лишился способности молчать.

— Люди, — говорил он, — приходят смотреть на мою работу, потому что никто этого так не сделает, как я. Разве нельзя было высушить болото во всем городе? Можно! Но люди не умеют работать и ленятся…

Он увидел Пенека, но не замолчал, даже духа не перевел.

— Вот! Сам бог тебя послал. Нет ли у тебя папироски? Не запомню уж, когда я курил в последний раз. Ничего удивительного! Думаешь, я не знаю, что ты еще мал и не куришь? Но я уже привык выпрашивать папиросы у всех и каждого. Скажу тебе правду: я привык мыть руки перед едой. А теперь, когда есть нечего, думаешь, я не мою рук? Мою как всегда, но сажусь за пустой стол. Признаюсь тебе, это мне все же некоторое удовольствие доставляет. Ты на что загляделся? Ах, на сохнущее белье? Тут рубаха Боруха, моя рубаха, пара кальсон, заплатанные брюки Цолека и два полотенца. Кто выстирал? Я сам. Думаешь, не умею? Зайдем в хату. У меня глиняный пол заново вымазан. Кто вымазал? Я сам. Разве я лентяй? Печь у меня чистая, горшки блестят. Жаль только, варить в них нечего. Борух получает всего семь рублей в полугодие, последней получки давно уж и в помине нет. Был один только человек, который меня поддерживал, — Петрик с кирпичного завода. Но его травят, арестовать хотят. Нет больше Петрика, и я один, то есть я да мой Борух… с тех пор как она умерла. То есть она не сама умерла, ее убил город. Это не город, а злодей! У этого злодея свой нож, как у резника для убоя скота. Зарежут человека и сами сухими из воды выйдут. Этим-то ножом они и зарезали ее. Ее грязная сорочка лежала в сундуке, одна всего-навсего, больше у нее не было. Я и сорочку выстирал. Пусть люди увидят: вот она висит.

Пенек почти не слушал. С удивлением смотрел он на Нахмана: что с ним?

Нахман стал бабой, маленьким ребенком, тараторящим без умолку, он лишился «дара молчания». Глаза у Нахмана красные, налитые, возбужденные. Он сошел с ума. Какой ужас! У иных помешательство в том, чтобы беспрерывно болтать бессмысленный вздор, а безумие Нахмана в том, чтобы говорить разумные, трезвые слова, — самое худшее из помешательств!

В таком случае Пенек должен еще сегодня во что бы то ни стало повидать Боруха. Откладывать нельзя.

— Я на минуточку уйду, — сказал он Нахману. Боясь, как бы Нахман не обиделся, что его прервали на полуслове, он добавил: — Я скоро вернусь и принесу вам папиросу.

Запоздавшие вечерние сумерки обволокли дом жестянщика. Жестянщик — рыжие брови, рыжая борода, три губы (третья — его толстый язык) — первый оставил работу. Он бросил Боруху отрывисто, как бросают жене:

— Хватит! Довольно!

Борух отложил молоток в сторону, выплюнул заклепки, собрал в одно место разбросанные куски жести, помог внести инструменты в дом и, как всегда к концу работы, почувствовал испарину на всем теле и слабость в суставах, какая бывает у непривычного человека после долгой прогулки верхом.

На истекшей неделе в доме жестянщика перестали зажигать лампу; теперь работали на улице «от зари до зари». Борух уходил каждый вечер ночевать домой. Это он делает с тех пор, как умерла его мать, а отец стал всех пугать беспрерывными потоками речей, никому, впрочем, не вредящих и никого не трогающих.