Давид Бергельсон - На Днепре

— Он на окраине шляется. Ты и не пробовал его искать!

Шлойме-Довид не поверил бы, что самый злейший его враг осмелился бы предложить ему заняться таким унизительным делом. От возмущения он плюнул:

— Тьфу!

Он долго метал яростные взгляды на жену, но все же в конце концов пустился по городским закоулкам искать пропавшего Пенека.

Нашел он его после долгих поисков недалеко от дома Нахмана. Шлойме-Довид был взбешен: один его глаз проклинал, другой лебезил:

— Не убегай от меня! Погоди минутку… Ничего плохого я тебе не сделаю…

В голосе Шлойме-Довида — голодная хриплость и щемящая тоска. Он сгорал от нетерпения закупить все необходимое к пасхальному празднику. Иного тоска делает податливым, Шлойме-Довида она делала лютым. Уголком рта он процедил:

— Зайди ко мне в дом!

Пенек взглянул на него и скорее почувствовал, чем понял: Шлойме-Довид тревожится за свои двадцать пять рублей. У Пенека не было ни малейшего желания помочь Шлойме-Довиду. Он подумал: «Дудки! Не заманишь!»

— Не пойду я к вам! — сказал Пенек решительно.

Безопасности ради он все же отодвинулся от Шлойме-Довида подальше.

Глаза Шлойме-Довида проклинали Пенека.

Пенек преисполнился задора: ах, как хорошо было бы сейчас с двадцатипятирублевкой в руках подразнить Шлойме-Довида: «Ну-ка, лови меня! Не поймаешь!»

Глаза Шлойме-Довида стали необычно льстивыми.

— Скажи, разве я не научил тебя писать по-еврейски?

Пенеку очень хотелось крикнуть ему: «Врешь!»

По-еврейски Пенек писал и раньше, — Шлойме-Довид ему лишь исправил почерк.

— Идем, — продолжал уговаривать Шлойме-Довид, — я научу тебя писать по-древнееврейски…

Пенек опешил. Ему вспомнились древнееврейские книжки, прочитанные за зиму на чердаке сестры. Ему часто снится по ночам, будто он и сам пишет книжку; книжка эта интереснее всех, прочитанных им до сих пор. Во сне он отчетливо видит эту книгу. В первые минуты пробуждения от сна отдельные места книги еще живут в его памяти; когда же сон окончательно отлетает, с ним вместе все исчезает из памяти. Потом целый день Пенек тоскует по книжке, которую читал во сне, и сгорает от желания вновь увидеть тот же сон. Он попытался бы написать книгу наяву, но все прочитанное им до сих пор было на древнееврейском языке. Пенеку в голову не приходит, что книги пишутся и на других языках. Постой! Не проговорился ли он когда-нибудь Шлойме-Довиду об этом сне? Нет! Этого не могло быть. Посвятить кого бы то ни было в эту тайну значило бы умалить, обесценить самое чистое, самое дорогое из всего, чем он обладает. Тем более — рассказать об этом Шлойме-Довиду!

Пенек спросил:

— Как же вы меня научите писать по-древнееврейски?

Шлойме-Довид:

— Пойдем ко мне домой, увидишь!

Мгновение, запоминающееся на многие годы! Вот оно!

Подобно первому движению ребенка в утробе матери, в Пенеке затрепетала вся его двенадцатилетняя жизнь, все, что он знал и видел. Он опьянел от одной мысли, что все это можно излить в словах, сразу освободить себя от бремени пережитого, сделать это легко и плавно. Так хороший пловец изливает избыток своих сил в плавных взмахах рук, саженками рассекающих спокойную гладь реки.

Нижняя губа мальчика опустилась, побагровела, как-то сразу потолстела, точно распухла. Глаза излучали сияние солнечного дня. Пенека томило и опьяняло воспоминание о книге, которая ему снится по ночам. Вот-вот случится чудо: в памяти воскреснут страницы этой книги, стоит только зайти к Шлойме-Довиду в дом. И именно потому, что ему хотелось пойти за учителем как можно скорей, именно потому, что этот путь был связан с тайной мечтой о книге, Пенек, чтобы не выдать себя, принял вид человека колеблющегося: стоит пойти или нет?

Он не торопился: пусть не думают, что Шлойме-Довид его насильно ведет. Пенек относился к Шлойме-Довиду как к человеку, не заслуживающему доверия ни на грош. Он сказал:

— Идите. Я приду потом.

И медленно побрел, держась в отдалении от Шлойме-Довида.

В каморке у Шлойме-Довида, где живет подмастерье портного Исроела Шмелек со своей черноокой красавицей женой, сегодня много событий.

В каморке — гнездышко молодой, счастливой супружеской четы. Двери закрыты, — они прячут события от чужого взгляда. Вот уж несколько дней, как обладательница черных глаз, не выговаривающая букву «р», рассказывает про Шмелека:

— Он хвог’ает…

Старая благочестивая жена Шлойме-Довида жалуется мужу:

— Хоть из дому беги! — Она кивает на закрытую дверь: — Слышишь, что там творится?

Шмелек и не думает хворать. Он здоров и бодр, но он требует у хозяина перед пасхой прибавки к жалованью и уже несколько дней не выходит на работу. Жена уложила его в постель. Впрочем, он то и дело порывается встать. Шмелек хочет отправиться в мастерскую Исроела и размозжить голову подмастерью Пейсе. Пейса вначале тоже было потребовал прибавки, но сегодня изменил товарищу и тайком вышел на работу. Шмелек клянется, что забежит к портному на одну только минутку: двинет горячим утюгом Пейсе разок в зубы — и все! Но жена Шмелека в свою очередь клянется:

— Не дожить мне до завтг’ашнего дня, если пущу тебя… Слышал? Сегодня ты у меня с кг’овати не встанешь.

В доме Шлойме-Довида все затихает. Затихает и Пенек. Он сидит у стола и пишет. За запертой дверью каморки слышна возня, порой поскрипывание кровати и снова тишина. Должно быть, жена Шмелека легла к нему в кровать. Этим простым способом она, очевидно, парализует желание мужа уйти из дому. Благочестивая жена Шлойме-Довида, тяжко вздыхая, говорит мужу:

— Опять… теперь… среди бела дня… Вот мужланы… портняги… Послушай только, что там творится!

Немного спустя из каморки выходит жена Шмелека. Ее обнаженные до локтей руки выглядят так, словно она беспрерывно прикладывала кому-то горячие и холодные компрессы. Стройные голые ноги в стоптанных, порванных туфлях, не стыдясь женской наготы, бегут на кухню быстрее, чем нужно. Она не из тех, кто медлит в минуту опасности. Раз ее муж слаб, как женщина, ей ничего другого не остается, как проявить твердость мужчины.

Пенек по-прежнему сидит за столом и пишет: он сам не понимает, почему это происшествие доставляет ему такое удовольствие. Его почему-то радует, что Шмелек ведет себя так дерзко и непокорно с Исроелом и не выходит на работу. Исроел, по мнению Пенека, только и делает, что, умиленно вздыхая, толкует о царстве божьем, а сам завален заказами, копит деньги и даже, как говорят в городке, отдает их в рост. Кстати, «черные глаза», проносясь мимо Пенека на кухню, смотрят на него как-то особенно, совсем по-иному, чем смотрят на Шлойме-Довида и его жену: они удивленно взирают на то, как Пенек сидит и пишет.

Улучив момент, когда Шлойме-Довида и его жены не было в доме, молодая женщина зазвала Пенека в их каморку. Там Пенек узнал нечто очень занятное. Во-первых, у портного Исроела лежит кусок сукна на костюм для Пенека. Сукно прислали еще месяца два назад из «дома», но при этом строго-настрого приказали: не шить Пенеку ничего, пока не скажут, а Пенеку — ни слова о том, что материал предназначен для него. Во-вторых, Пенек узнал, что в каморке от него ждут услуги. Его спросили: