Давид Бергельсон - На Днепре

— Слава богу!

— Не сглазить бы, лучше об этом и не говорить.

Теперь-то Пенеку становится по-настоящему жаль Нахмана. Что же с Нахманом будет? Неужели он останется к празднику без пятирублевки? Чушь какая! В сумочке не оказалось денег! Из-за такого пустяка Нахман будет голодать всю праздничную неделю!..

Пенек мало верит тому, что отец поправляется. Не впервые отцу становится «легче»; все ликуют, а на другой день оказывается: отцу хуже. Однако эти люди с сияющими лицами теперь как-то особенно верят: «С сегодняшнего дня все пойдет на лад». Раз оно так, почему бы Нахману и не разжиться у них на радостях пятеркой?

Пенек смотрит на ликующие лица:

— Свиньи! Сами не дадут. Придется у них стянуть. Но как это сделать?

Шейндл-важная не держит денег на виду — ясное дело, не такой она человек; деньги она хранит в несгораемом шкафу отца. Ключи, что в ее сумочке, верно, от этого шкафа. В шкафу, несомненно, лежат деньги, но как же к ним подобраться? Шкаф открыть не легко: замок у него с «секретом». Откроешь его, он зазвенит, а если не знаешь секрета и не нажмешь, где нужно, тут трезвон по всему дому пойдет. В комнате, где стоит несгораемый шкаф, к тому же спит Шолом. Значит, и ночью к шкафу не доберешься. Дело дрянь! Неужто Нахману оставаться к пасхе без денег?

Пенек присматривается к сидящим за столом, прислушивается к их веселой возне. Больше всех, видит он, веселятся Фолик и Блюма. Они громко болтают и то и дело уходят в соседнюю комнату посекретничать. Любопытно: почему они так гогочут? Пенек не спускает с них глаз. Ага! Вот в чем дело! Как всегда, когда отцу становится лучше, они достают где-то деньги и опускают их в кружку. Пенек следит за их движениями. Вдруг он решает: деньги из кружки!

В первую минуту мысль снабдить Нахмана деньгами Фолика и Блюмы показалась ему заманчивой.

Ничего лучшего и придумать нельзя. С одной стороны — Нахман, а с другой — эти сквалыги Фолик и Блюма. Это будет доброе дело. Сто грехов за него простят! Но все же кружка вроде как бы священный предмет… Деньги в нее опускают во здравие отца, во излечение его от болезни. Шутка ли: выкрасть такие деньги!

Поди тронь их! Страшновато!

Лучше Пенек немедленно, сию же минуту, пойдет спать. И думать он больше не хочет о кружке!

Так он и делает, забыв об ужине. Он в отдаленной, полутемной каморке, где стоит его всегда неприбранная постель. Так торопливо он еще никогда не раздевался. Вот он юркнул в кровать, с головой под одеяло. Готово! Сейчас уснет.

Но не тут-то было. Одно дело лежать в постели, другое — заснуть, когда в голову беспрерывно лезут мысли о кружке, о разных местах, где Фолик и Блюма могут спрятать кружку. Да и сама кружка-то из головы не идет: тяжелая она, доверху набита серебром и медью. Сама просится…

Нахман!

Перед глазами неотступно стоит образ Нахмана — как он, бедняга, с налитыми кровью глазами, без умолку тараторит. Непрерывно текут округлые, спокойные слова о городе-злодее, о ноже для убоя…

Мальчик вспоминает виденное днем: пять штук убогого белья, выстиранного Нахманом, рубашка его покойной жены, глиняный пол, нетопленная печь. То же будет завтра, и послезавтра, и всю пасхальную неделю. У Нахмана нечем будет справить праздник. А здесь, у Фолика и Блюмы, останется неприкосновенной кружка, доверху набитая деньгами. Пенек никак не поймет: какой в этом смысл?

Ему ясно: ночь пропала. На этот раз он уснет разве к утру.

Так оно и было.

Далеко за полночь Пенек бесшумно прокрался в комнату, нашел кружку и запрятал ее в такое место, где никто не вздумает искать ее. Что дальше делать с кружкой, он пока не решил: пусть Фолик пока проживет денек без кружки. А там видно будет. На рассвете Пенек уснул с мыслью: пока он еще никакого греха не совершил, — можно спокойно спать.

Утром Пенек отправился на окраину и зашел к Нахману узнать, не раздобыл ли тот где-нибудь денег. Оказалось, ничего нового, все как вчера. Убогое бельишко сохнет, пол чистенько подмазан глиной, печь не топлена, а Нахман болтает без умолку: город-злодей… у него нож…

Днем Фолик и Блюма обыскали весь дом, обшарили все углы. «Такие деньги, — успокаивают они друг друга, — никто не посмеет украсть». Фолик даже стал заикаться и упрекать Блюму, что у нее память дырявая. Верно, сама куда-нибудь запрятала кружку и забыла. С нее станется. Это с ней не раз бывало.

Несколько позднее Пенек сидел на сеновале, глубоко зарывшись в сено, и обливался потом, извлекая монеты из кружки. Это была вовсе не легкая работа. Запаянная со всех сторон кружка с узенькой щелочкой на крышке была скупее Фолика и Блюмы, вместе взятых. Пришлось прибегнуть к помощи ножа. Тут наступили самые опасные минуты: внизу могли услышать звон монет.

В сумерки, когда тьма уже плотно сгустилась, Пенек, зажав в кармане шесть рублей пятьдесят копеек, вынутые из кружки, помчался к Нахману, застал его и Боруха, положил деньги на стол и, не сказав ни слова, немедленно ушел.

Несколько дней спустя Борух, увидев Пенека на улице, окликнул его и подошел к нему. С минуту оба стояли молча. Борух потянул носом, но продолжал молчать. Пенек повернулся было, чтобы уйти. Борух остановил его. Снова минутное молчание. Борух сказал:

— В первый же день праздника я пойду к Иослу. Со мной и Нахке пойдет. Он уже приехал. Может, вместе пойдем? Хочешь?

Молчание.

Борух:

— Я рассказал Иослу.

Пенек:

— О чем? О деньгах?

Пенека слова Боруха чем-то кольнули. Он не хотел никого обманывать, и меньше всего Иосла. Торопливо он проговорил:

— Вот те и на! А деньги-то ведь не мои были. Я их украл…

Из ста рублей, обещанных Шлойме-Довиду за то, что «выбьет дурь» из Пенека, семьдесят пять уже были получены. О судьбе остальных двадцати пяти Шлойме-Довид не переставал напоминать жене, богомольной Саре-Либе, занятой починкой домашнего тряпья:

— Дело дрянь!

— Хуже и быть не может.

— А тут уж и зима на исходе.

Жена Шлойме-Довида поминутно втыкала иглу словно не в белье, а в мужа:

— Ну да! Им уж ясно, как умело ты «выбил дурь» из Пенека…

Когда Шлойме-Довида одолевает гнев, он в первые минуты только молчит. Сара-Либа захватила богомольным ртом кусочек нитки и откусила ее.

— Ты бы хоть потрудился сходить в «дом», напомнить о деньгах…

Когда гнев Шлойме-Довида доходит до предела, он становится невменяемым. Шлойме-Довид крикнул:

— Как же мне показаться им на глаза, если уже вот с неделю этот негодяй ко мне не является? Все где-то шляется!

Сара-Либа:

— Что ж… надо было пойти и разыскать его!

Шлойме-Довид в ярости:

— Корова! Если я пойду его искать, то «там» ясно станет, что он у меня не бывает!

Сара-Либа: